Аркадий Черноморский - Последний подарок Потемкина [litres]

Вспомнился псалом из детства:

«Придите, дети, послушайте меня: страху Божьему научу вас…»

– Как зовут тебя, девица? – охрипшим от пережитого голосом спросил он, снимая с правого, большого и волосатого пальца ноги убогое ее бельецо.

– Фирка, – характерный акцент тут же выдал в ней уроженку украинского местечка.

– Что же это за имя такое? – сдерживая раздражение, спросил Светлейший, – это ведь не имя для девушки, это кличка какая-то собачья! Я тебя русским языком спрашиваю, имя твое как?

– Эсфирь, – прозвучало хоть и картаво, но всё равно, прям как музыка для ушей Светлейшего.

Лицо его осветилось.

– Есфирь, – оживленно и даже умиленно повторил он, – ну это же совсем другое дело… слух-то как ласкает! И нараспев процитировал, что, имея феноменальную память на тексты, любил делать очень часто, поражая при этом окружающих и наслаждаясь этим, пассаж из ветхозаветной Книги Есфири: «И полюбил царь Ахашверош Есфирь более всех жен, и она приобрела его благоволение и благорасположение более всех девиц; и он возложил царский венец на голову ее и сделал ее царицею…»

– Ахашверош! – по-детски обрадовалась Фирка знакомому слову…

Ее улыбке улыбнулся и Светлейший, и только тут заметил, что она стоит перед ним практически нагая, в задранной до маленькой груди рубахе, инстинктивно закрывая неожиданно густую поросль своего лона ладошкой…

– На, прикройся, – протянул он ей первый попавшийся ему под руку предмет – свой атласный голубой шлафрок со стегаными обшлагами и алыми кистями. Он был длиннющий, до лодыжек, и тощая Фиркина фигурка сразу же в нем утонула…

– Садись, Есфирь, шоколаду хочешь?

Запахнувши на мощной, поросшей густой с проседью шерстью груди халат, он присел рядом с ней на край кровати и стал с удовольствием, с каким кормят всякую домашнюю живность, кормить ее шоколадом, привезенным из бельгийского Брюгге принцем де Линем, потихоньку расспрашивая обо всем. И уже через несколько минут, когда, мешая русский, малороссийский языки и местечковый жаргон, а также жестикулируя, когда не хватало словарного запаса, и с удовольствием поглощая кусочки шоколада, которыми Светлейший не забывал ее подкармливать, она ответила на все его основные вопросы, история ее маленькой и достаточно тривиальной жизни была у него как на ладони…

Родом из-под Тульчина. Седьмой ребенок в семье. Отец сумасшедший на всю голову. Поехавший на религии, щуплый, заросший бородой по самые глаза скорняк, который проводил все дни в синагоге и плодил детей, полагая это занятие, после молитв, самой главной добродетелью. Ибо первая из 613 заповедей Торы, которая приводится в первой же главе Пятикнижия, в книге Бытия, есть «Плодитесь и размножайтесь…». Мать умерла, когда ей было двенадцать. В родах. Очередных. Отсидев положенный траур, отец женился на дальней родственнице покойной и с завидным упорством опять взялся за любимое занятие… Когда мачеха родила своего первенца, она позвала Фирку и, тускло посмотрев на нее, с грустью сказала:

– Фирелэ, девочка моя, тебе нужно либо замуж, либо в люди.

Ну прямо как дедушка Максима Горького… Ей-богу, читатель, похоже, что это стандартная фраза для бедняков во все времена и у всех народов!

Она была добрая женщина, эта мачеха, но ведь всех не прокормишь, особенно когда глава семьи так самозабвенно занят своими отношениями со Всевышним…

Замуж ей было нереально, хоть талмудический закон и считал ее как девушку уже совершеннолетней. Но уж больно была она «дробненькая» в свои тринадцать лет, никто особо не зарился… Посему пришлось пойти в люди. Сами знаете, как оно, жить по чужим домам… а ежели нет, то повезло вам! Так что, когда через пару лет предложили ей по-родственному похлопотать за казенную службу, была Фирка непомерно счастлива, хоть уезжать из родного местечка, что и говорить, было страшновато…

Слушая ее девчоночью болтовню, Григорий Александрович всё ещё судорожно пытался понять, что же в ней, рыженькой пятнадцатилетней тощей местечковой еврейке ввергло его, Светлейшего князя Священной Римской империи, второе лицо бескрайней Империи Российской, воина, полководца, интеллектуала, умницу, в то неописуемое состояние страха Господня, когда всё его существо сжалось от ужаса в маленький комочек жалкой протоплазмы. Сжалось от ощущения своей абсолютной незначительности… Что это было? Глаза? В глубине которых проглянула «древняя рыжая жуть…». Рыжие от гнева глаза Грозного Ветхозаветного Бога? Знамение? Божественный знак? Высший разум? Ответ на терзающие его вопросы? Возможно, что и так… Всё возможно…

Ведь в Притчах сказано: «Начало мудрости – страх Господень…»

На следующий день Светлейший повелел заложить двадцатичетырехвесельную шлюпку, пригласил с собой наиболее яростных сторонников штурма: принца Нассау-Зигена, принца Ангальта, графа де Дама, уже столь знакомого нам де Линя и ещё несколько иностранных военных обозревателей и советников, настаивающих на немедленном штурме, и отплыл в сторону Очакова. Шлюпка подошла к крепости на ружейный выстрел. Турки тут же открыли огонь изо всех орудий. Светлейший, сидя один на кормовой банке со всеми своими орденскими звездами, сверкавшими на солнце, спокойно и с достоинством рассматривал крепостные укрепления и хладнокровно делал чертежи под ураганным огнем, который турки не преминули утроить, увидев и распознав экипаж шлюпки. Когда ядро или граната шлепались совсем уж близко к борту, осенял себя крестными знамениями, при этом не забывая перекрестить и своих спутников. Закончив наброски, Потёмкин дал гребцам команду на разворот. От крепости тут же отошли четыре турецких лодки с отпетыми головорезами и погнались за шлюпкой с явным намерением атаковать.

– Господа, как вам перспектива оказаться на невольничьем рынке в Стамбуле? – попытался пошутить изрядно побледневший де Линь, ибо расстояние между ними и преследователями стало сокращаться гораздо быстрее, чем им того хотелось бы. Оба принца, Ангальт и Нассау-Зиген, хмуро промолчали, наблюдая за приближающейся погоней.

– Вы нам льстите, де Линь, – отозвался Светлейший, осматривая пистолеты, – боюсь, что наши уже немолодые туши никого не заинтересуют, так что более вероятная перспектива – это посадка на кол. Заметив, что при этих словах граф Роже де Дама слегка вздрогнул, Потёмкин ободряюще похлопал его по плечу:

– К вам, граф, это не относится, я уверен, что для вас найдется место в серале какой-нибудь прекрасной, хоть и в годах, турчанки. Вы – красавец, офицер королевской гвардии – наверняка будете ходовым товаром среди пожилых турецких дам. Надеюсь, что с потенцией у вас всё в порядке… Да вы не дуйтесь, граф, это я любя…