Аркадий Черноморский - Последний подарок Потемкина [litres]

Перейдя Суворский, Сенька на секунду остановился у кинотеатра «Искра». Несмотря блокаду и бомбежки он всё ещё работал. Крутили без конца «Большой вальс». Купленный советским кинопрокатом за год до войны, по личному повелению Сталина. «Большой вальс» был одним из самых любимых голливудских фильмов вождя, который смотрел его десятки раз. И всегда с неизменным удовольствием… С афиши улыбалась неведомой, иностранной, как казалось Сеньке, улыбкой актриса Милица Корьюс… Эх, не знала голливудская дива Милица, кстати урожденная подданная Российской империи, что мама ее и сестра умирают от голода в блокадном Ленинграде… Наверное потому и улыбалась так беззаботно, по-голливудски…

Ну, а если бы знала, то что? Апельсинов бы им прислала из солнечной Калифорнии? Там как раз в ноябре сезон цитрусовых в разгаре…

Тем временем пошел снег. Первый снег сорок первого года. Сенька в последний раз посмотрел в безмятежные глаза кинозвезды, вздохнул, поежился, поднял воротник пальтеца и тихой тенью поскользил по ночному ноябрьскому городу. Домой. В ушах его звучала нежная музыка Штрауса.

А снежинки кружились, падая на молчаливо замкнувшийся в своем горе, гордый, насупившийся город. Темный и пустынный. Снег потихоньку покрывал шпили крепостей и замков. Купола соборов и крыши дворцов, и памятники, уже задрапированные огромными полотнищами и камуфляжными сетями, в надежде укрыть их от зоркого злого взора врага, столь яростно жаждущего его погибели. Как будто чья-то непреклонная и всесокрушающая воля подталкивала его…

И только один памятник, ещё не замаскированный, не закрытый дощатыми щитами и мешками с песком, одиноко возвышался на площади близ реки. Протянув руку с растопыренными пальцами в сторону Нева-йоки, туда, где когда-то на острове, по соседству с Янисаари, росла раскоряченная священная сосна, последний Царь и первый Император, подмяв под себя лошадиную тушу своей огромной державы, словно снова спорил с ижорскими волхвами, пророчащими гибель его городу, упорно повторяя свое: «Не верю вам! У меня планида иная…»

15 апреля 1942 года в блокадном Ленинграде после четырехмесячного перерыва вновь пошли трамваи. Проезд был платный – 15 копеек, как и в довоенное время.

На опухших несгибающихся ногах Сенька дотащился до остановки 28-го маршрута на улице Некрасова. Около Серого дома, напротив садика «Прудки». Он сел в единственный вагончик, заплатил важной и гордой кондукторше горстью слипшейся меди и, получив билетик из серой бумаги, стал по старой привычке проверять номер. Счастливым у них школе считался полученный в общественном транспорте билет, в шестизначном номере которого сумма первых трех цифр совпадает с суммой трех последних. Тогда его нужно непременно съесть. На счастье. И хоть жевать и глотать грязную, безвкусную бумажку не очень-то хотелось, он всегда выполнял этот ритуал. На этот раз суммы не совпали.

«Ну, и черт с ним, – подумал он равнодушно, – хорошо, что бумагу не надо жрать». И уткнулся носом в холодное оконное стекло. Трамвай весело трезвонил по поводу и без. Просто так. От полноты чувств и радости жизни. И чтобы доказать всем, что он существует. В первую очередь городу. Хоть и не пришедшему ещё в себя. Но уже и не полумертвому призраку, каким он был ещё месяц назад.

Месяц назад Сенька похоронил мать. Если бы не тот мешок, вернее, пакет муки, она бы умерла намного раньше. Муку ему удалось выменять, и при довольно драматических обстоятельствах, на подарок Потёмкина. На ту самую аллегорическую брошь, которую сам Светлейший охарактеризовал как «вечное зло, пожирающее слабых мира сего», а Сенька продолжал называть по-своему – «Мальчик и Крокодил». Эту фигурку он, втайне от всех, хранил завернутой в рваный носок за батареей центрального отопления. Батарея была уже давно холодной, а с наступлением декабрьских морозов стала вообще ледяной. Так что, кроме него, туда никто бы и не полез. Морозить руки, и без того опухшие от голода, особой охоты ни у кого не наблюдалось.

Двумя другими «сувенирами», принесенными им домой «оттуда», он распорядился очень просто. Книгу в кожаном переплете – «Катехизис для священнослужителей» 1758 года издания митрополита Платона – запрятал на самой верхней полке платяного шкафа, зарыв в кучу давно не стираного постельного белья. А куриную ногу внушительных размеров – «сухой паек», столь щедро выданный ему младшим лейтенантом Севастьяновым, отдал на расправу домашним. Они ели эту ногу долго, благоговейно отделяя кожу от плоти, а хрящики от костей. Вдумчиво пережевывая упругие волокна и волоконца, всем языком и нёбом ощущая «божественную текстуру куриного мяса». Ну, в общем, именно так, как призывал это делать своих гостей Светлейший. Из костей же, кожи и хрящиков, сварганили удивительной вкусноты варево, добавив оставшиеся последние полплитки столярного клея. Ели долго. Наслаждались…

Но всё хорошее в жизни, как известно, кончается. А еда кончается быстрее всего. Особенно, когда нужно кормить целую семью: двоих взрослых, двоих подростков и ребенка. С третьей декады декабря перестали отоваривать карточки по всем съестным продуктам, кроме хлеба…

Когда трехлетняя Таня стала синеть на глазах и падать в голодные обмороки по несколько раз на дню, Сенька понял, что пришла пора расставаться с потёмкинской брошью. Дождавшись, когда все уснут, он извлек заветный сверток из-за батареи. Оглянулся осторожно, развернул рваный носок и выложил его содержимое на подоконник. При свете луны червонное золото тускло отсвечивало слегка красноватыми полутонами. Это придавало и без того неприятной сцене ещё более зловещий оттенок. Положив подбородок на ладони, а ладони на подоконник, Сенька практически уперся носом в работу придворного ювелира императрицы. И стал в очередной раз разглядывать ее в мельчайших деталях.

…Огромный нильский крокодил, вцепившийся всей своей пастью в утлую лодчонку, посередине которой, широко расставив ноги и в ужасе воздев руки, стоял смешной в своем испуге негритенок в тюрбане и набедренной повязке…

Непонятно, кому симпатизировал создатель этой композиции Луи-Давид Дюваль, назвавший ее «Борьба невинности и зла», но ощущение жесточайшей несправедливости не покидало Сеньку всякий раз после созерцания этой сцены. А также к нему живо возвращалось воспоминание о Зле. Том самом, истинном, всепожирающем Зле, с которым ему пришлось пересечься в тот незабываемый ноябрьский вечер…

Шансы выжить у негритенка были явно невелики. Выпученные глаза. Разверзнутый рот. И воздетые к небу руки. Всё это не внушало надежды на спасение. А вот крокодил – это олицетворение изящного зла, наоборот, выглядел бодрым и уверенным в успехе своего предприятия.