Аркадий Черноморский - Последний подарок Потемкина [litres]

– Ну? – лаконично спросил он.

– Да вот, бахур бимбары притарабанил, походу антик, походу желтизна с брюликами, – на непонятном для Сеньки наречии обратилась к заведующему магазином Константину Иванычу Ниценко тетя Рая.

Рыжеватый, с проседью, завмаг отзывался также на погоняла Кастрюля и Костя-Подсолнух. За плечами у него были две «командировки». Одна – в Республику Коми, другая – на Кольский. Статья одна и та же: «Мошенничество с использованием своего служебного положения». Глаза его сверкнули – ну, точно, как у рыси, как только он бросил взгляд на содержание Сенькиного свертка.

– Ты этого копченого шмендрика в байде от чего откурочил? – небрежно спросил он, внимательно разглядывая негритенка в лодке, цепкими, в масть волосам, рыжими глазами. – От кровати мамкиной или от ручки дверной?

– Да что вы! – проникновенно произнес Сенька, опасаясь, что товар его не будет оценен по достоинству, – это очень старинная и дорогая вещь, из золота.

– Медяшка со стеклярусом, – процедил Подсолнух презрительно.

– Да нет же, я точно знаю, что это золото! – в волнении вскричал Сенька, приподымаясь с табуретки.

– Ша! – прикрикнул на него Константин Иванович, – не возбухай. Мы сейчас наукера по бронзулеткам вызовем, он твою цацку проверит на ацетон. Не сцы на рельсы, штымп, у нас всё по чесноку.

Минуты через три томительного ожидания к ним присоединился солидного вида человек, представленный Сеньке как специалист по ювелирным изделиям вообще и антиквариату в частности. Сначала специалист оглядел выпуклыми семитскими глазами Сеньку, потом надел очки с серьезными диоптриями и начал разглядывать обломок работы великого Дюваля со всех сторон. Пока он посапывал и потягивал внушительного размера носом, с упорством человека, страдающего хроническим ринитом, все остальные действующие лица молчали, наблюдая за его манипуляциями.

– Хватит сопеть, Соломон! – наконец не выдержал Константин Иваныч, – скажи уже что-нибудь, бикицер… – Это не желтуха, – оттопырив нижнюю губу ответил специалист по ювелирным изделиям, – а сверкальцы – просто булыганы, не брюлики…

– Лажовая, выходит, бронзулетка твоя, парень, – вздохнул Константин Иваныч.

– Как это лажовая? Не может быть, я точно знаю, что это золото, – захлебнулся от возмущения Сенька.

– Молодой человек, вы, к сожалению, заблуждаетесь, – выдавил из себя Соломон Моисеевич Соркин, – это бронза с бижутерией. Возможно, позолоченная бронза, но никак не золото, уверяю вас. В чем в чем, а уж в золоте-то я разбираюсь, поверьте…

– Ладно, не рюмь, все прокалываются. Лоханулся и ты, парень. Так и быть, Раиса, дай ему буханку от щедрот. Мы ж не звери, – примирительно сказал завмаг, поднимаясь и показывая всем своим видом, что разговор закончен.

– Вы знаете, я тогда в другое место пойду! – решительно сказал Сенька, тоже вставая и протягивая руку к своей фигурке.

Мощная веснушчатая ладонь легла на обломок броши. На ней было выколото восходящее солнце с пятью лучами. По количеству лет, проведенных за Полярным кругом, во время второй ходки.

– Так дела не делаются, шкет, – нехорошим голосом сказал Костя-Подсолнух, – тут ваши не пляшут. И стукнул три раза в стенку, отделявшую Райкин закуток от остального складского помещения.

В дверях замаячили фигуры грузчиков.

– Как у нас в леднике с местом? Баранью тушу с ливером и требухой запхаете, ежели что? И пару-тройку ведер с фаршем? – спросил он.

– Не вопрос, начальник…

Сенька почувствовал, как холодный пот потек по его спине.

– Хорош духариться, шибздик. Зараз на фрикадельки пустим.

И, хоть от ужаса у него жутко заболел живот, Сенька дрожащим голосом сказал:

– Что хотите делайте, но я без еды отсюда не уйду. У меня там мама, тетя Фая, Эдик да Танька трехлетняя с голоду пухнут. Мне еда нужна…

Три пары глаз смотрели на него в упор с удивлением, смешанным с целой гаммой других чувств. Он набрался смелости и посмотрел прямо в самые страшные глаза. В рысьи глаза Кости-Подсолнуха, опасно горящие рыжими огоньками.

– Откуда прихилял этот духарной штымп, Раиса? – спросил тот.

– Так это ж покойного Дениски пасынок. Помните, приходила приятная такая евреечка, Фира. Так это ее сын. – Шо-то он на маланца не канает, куражный слишком. Пищит, но лезет. А ты что скажешь, Моисеич? Из ваших?

Соломон Моисеевич пожевал губами и сказал осторожно:

– У меня не сложилось определенного мнения… Глаза какие-то странные…

– Глаза и вправду дурные, да ладно, хер с ними, с глазами, меня там уже экспедиторы ждут. Он сгреб Сенькин сверток своей лапой и сунул в карман ученого по цацкам Соркина. Отнесешь в яму на Мальцевском. Отдашь асмодею Кузе. Пусть прогонит на ацетон.

И, не глядя на Сеньку, приказал:

– Раиса, дай духарику расфасовку муки, цихнара пачку, банку сгухи, спичек пару коробков и кусман хозяйки. Все, сеанс окончен. Целоваться необязательно.

И направился было к дверному проему, но Сенька, сам не веря звуку своего голоса, сказал тихо, но твердо:

– Вы ещё хлеб упомянули, помните? Буханку…

Все это время его мозг судорожно пытался перевести на нормальный язык, все нюансы блатной терминологии, с которой он был знаком весьма поверхностно.

Жесткие пальцы сжали ему кадык. Из рыжих глаз глянуло Зло. Настоящее, без шуток… Похожее на то, что он видел пару месяцев назад в Таврическом.

– Слушай сюда, ты, набор костей и банка гноя, – воняя сложной смесью прокуренных бронхов, гнилью зубов и чего-то неправильно переваренного или непереваренного вообще, прошептал ему в лицо Подсолнух, – ещё одна майса, и порву, как чарлик резиновую грелку…

И уже в дверях бросил Райке:

– Саватейку ржаного за кураж дай ему и балясины-отвесь какой-нибудь. И добавил, уже уходя, обращаясь к Сеньке на абсолютно нормальном, грамматически правильном, языке: – А ты парень подходящий, заходи, когда захочешь настоящим делом заняться. Человека из тебя сработаю…

Когда, прикрывая килограммовый кулек с мукой отворотами пальто и придерживая карманы, набитые чаем, мылом и спичками, он вышел на улицу, всё его существо ликовало от мысли, что сейчас, вот прямо сейчас, он принесет домой сытость. Пусть ненадолго, хоть на пару недель. Но эти две недели все они: мама, тетя Фая, Эдик и маленькая Таня будут засыпать с этим волшебным чувством. Чувством сытости. Эта эйфория быстро прошла, уступив место тревоге, как только Сенька заметил пытливый взгляд первого попавшегося ему навстречу прохожего с желтым блокадным лицом. И, хоть он благоразумно запихал хлеб в валенки, предварительно разломав буханку на две части, а балясину – небольшой шмат сала – положил в нагрудный карман, вид его фигуры с явно выпирающими карманами, похоже, вызывал подозрение. Больше всего хлопот доставляла банка сгущенки – сгухи, которую, он схоронил в штанах. Холодная банка елозила по всей мотне, вызывая непонятные ощущения, и здорово замедляла скорость передвижения. Шагов через пять-шесть Сенька вроде как приспособился и медленно, враскорячку, побрел, широко и бережно расставляя ноги, как пьяный матрос, сошедший на берег.