Аркадий Черноморский - Последний подарок Потемкина [litres]

– Эй, как тебя, погоди! – раздался сзади окрик. Райка, в наспех наброшенном на плечи ватнике, быстро подошла к нему. – На вот, возьми, мамке отдай. Скажи, тетя Рая, передает поклон. – В руках у нее была плитка шоколада «Золотой Якорь».

– Но ведь фигурка-то по-настоящему золотая, правда, тетя Рая? – посмотрел он в желто-голубые глаза бывшей смолянки, слезящиеся на морозе.

– Ну, и иди на хер, полужидок придурошный! – сипло прорычала Ираида Сергеевна Обольская, – и, швырнув шоколад к его ногам, ринулась назад в тепло своего складского закутка. Сенька нагнулся было, чтобы поднять драгоценный пакетик, и тут же выронил промасленный кулечек с салом из заветного нагрудного кармана. Выпрямляясь и распихивая свои богатства назад по местам, он опять поймал на себе взгляд желтолицего. Тот, не отрываясь, смотрел на Сеньку, вернее на Сенькино пальто, ощупывая все его выпуклости не по-хорошему внимательными, страшными глазами. Сенька отвернулся и поковылял в сторону дома. Через несколько шагов, услышав скрип снега, он обернулся и увидел, что желтолицый блокадник бредет за ним, не отрывая тяжелых глаз от его пальто. Сеньке стало не по себе.

«Если бросится – жахну жестянкой со сгущенкой по башке. Банка жесткая, особенно ребро, – стал он намечать план действий, – но тогда может выпасть пакет с мукой. А в снегу мука тут же вымокнет, и пиши пропало… Что же делать-то?» – в отчаянии подумал он, ускоряя шаг, насколько это позволяла путешествующая в просторах его штанов банка, и поминутно оглядываясь. Желтолицый всё так же плелся за ним. Надо было что-то предпринимать. Дойдя до ближайшей парадной, Сенька остановился, поставил заветный пакет с мукой на лавочку и, развернувшись к преследователю, стал нащупывать в штанах банку-путешественницу.

Наконец нащупал, вытащил на свет божий и, сжав в кулаке, обратился к желтолицему:

– Вам что надо, гражданин? Вы зачем за мной идете?

– Сеня, Сенечка, ты что меня не узнаешь?

– Антон Фёдорович!

Перед ним стоял его старый учитель физики и математики Антон Фёдорович Годин. Узнать в этом изможденном старике с тревожными глазами подтянутого, всегда элегантного мужчину, бывшего военного моряка, деловито постукивающего мелком по доске, объясняя дифракцию и интерференцию на жирных супах и нефтяных пленках, было невозможно.

– Сеня, у тебя еда, я видел… – сказал Антон Фёдорович и сглотнул. Глаза его неотрывно смотрели на мешок с мукой.

– Я очень есть хочу, Сеня, я мучаюсь очень от голода, Сенечка, – он опять сглотнул и стал приближаться к пакету.

«Ну, не бить же любимого учителя жестяной банкой по голове! – с тоской подумал Сенька, – но ведь если он доберется до муки, то все, хана… Плакали мои мечты о двухнедельной сытости всего моего семейства…»

– Ты меня не бей, Сеня, я вижу – ты хочешь меня ударить, – бормотал несчастный старик, подбираясь всё ближе и ближе, – я не виноват, Сеня, я так от голода мучаюсь… Ты ведь всегда был хороший мальчик, Сенечка, пожалуйста, не бей…

Сенька уже приготовился швырнуть банкой и целился прямо в лоб, как вдруг его посетило гениальное по своей простоте и исполнимости альтернативное стратегическое решение.

– Эх, прощайте мои полбатончика! – вздохнул он и извлек из валенка то, что рыжий урка Костя-Подсолнух назвал «саватейкой ржаного».

– Антон Фёдорович, держите – это хлеб! Ржаной!

И с этими словами он начал крошить полбатона, широко разбрасывая кусочки в разные стороны. Как можно дальше друг от друга.

– Стой, Сеня, что ты делаешь, это же хлеб! Не смей! И с этими словами, бывший гардемарин Годин, выпускник Санкт-Петербургского Морского кадетского корпуса, с трудом опустившись на колени, стал жадно поедать эти кусочки…

Эх, даже не кусочки это были, а крошки! Крошки хлеба, вперемешку с мокрым ленинградским снегом…

От этого душераздирающего зрелища Сеньке сделалось совсем муторно, и он, бросив оставшуюся большую, почти целую, горбушку прямо в руки учителя, поспешно заковылял прочь, придерживая драгоценный пакет с мукой за пазухой обеими руками и даже животом. Но, отойдя шагов на десять, не выдержал и оглянулся. И зря… лучше бы он никогда не видел этого зрелища…

Инженер-механик, капитан 2 ранга, не раз пересекавший экватор, видавший и архипелаг Туамоту, и Большой Барьерный риф, стоял на коленях, раскачиваясь и монотонно напевая себе под нос, как буддийский монах, священнодействуя над горбушкой блокадного мокрого хлеба…

Трамвай внезапно остановился. Сенька отвлекся от тяжелых воспоминаний и взглянул в окно. Они встали, немного не доехав до Литейного проспекта, прямо напротив Большого театра кукол. И Сенька с нежностью вспомнил премьеру «Волшебной лампы Аладдина», на которую они ходили за год до войны, всем классом. И Антон Фёдорович с ними, кажется, был…

«Кажется, крестись!» – говаривал отчим.

«Теперь всё как бы кажется… Настолько нереально всё происходящее. Вот театр, например. Здание стоит. И даже старые афиши видны. Висят еще. “Дюймовочка” – сказка Андерсена. Хоть и в лохмотьях, но висят. А театр эвакуировался куда-то в Сибирь. Там теперь “Дюймовочку” показывают. Сибирским зрителям.

А в Сибири, наверное, “Снежная королева” больше бы подошла. И тоже ведь Андерсен». Невеселые эти мысли, естественно, навели его на воспоминания о нойде и ее удивительных словах. Он помнил почти все…

О свободе выбора, например. Сенька слегка оживился и начал прокручивать в голове разнообразные варианты своей судьбы, которые, возможно, могли бы заинтересовать нойду. Эх, сейчас бы просмаковать вместе с ней пару-тройку вероятных сценариев! Сесть бы с ней рядом да разобрать пару партий! Как заядлые шахматисты с наслаждением разбирают всевозможные ходы в своих шахматных задачках.

Ну, вот к примеру:

«Если я выйду из трамвая прямо сейчас и вернусь домой, то почти наверняка умру от чахотки через недели три-четыре. Если же я выйду на следующей остановке и пойду направо по Литейному, то приду к Большому дому. Там ОГПУ-НКВД – наши бесстрашные советские чекисты-разведчики. Могу попроситься к ним и сказать: “Товарищи чекисты, мне всё равно умирать, так забросьте меня в тыл к врагу, я смогу принести пользу Родине!” Если поеду дальше, то через две остановки будет больница. Куйбышевская больница на Литейном. Бывшая Мариинская. Подарок императрицы Марии Фёдоровны к 100-летию города. Там точно есть туберкулезное отделение. Но и оттуда меня, скорее всего, тоже вынесут ногами вперед. Только на пару недель позже».

В этот момент трамвай тронулся, и Сенька машинально подумал: «Ну, вот, самый первый виток вероятностной судьбы я уже упустил и, как учила нойда, теперь на некоторое время замкнут в этом сценарии. То есть в этом трамвае, медленно везущем меня к другим возможным виткам. Ну, а если так, то я, пожалуй, выбираю ехать дальше…» И он опять прижался лбом к успокоительной прохладе стекла и приготовился ехать до конца. Туда, куда изначально и толкал его инстинкт выживания…