Александр Афанасьев - Иностранец

— Добрый день — я пока не включал запись

Хребановича не били — но видимо, пару плесней все же дали — для настройки перед беседой. Щеки у него красноватые…

— Вы кто такие. Я вас не знаю.

— Да так. Трудяги — бродяги. Поговорить бы надо.

— О чем? Мне с вами не о чем говорить.

— Не о чем, а о ком. О Лазаре.

— Вам чего надо? Я все подписал, что вам еще надо?!

Ага…

— Я же говорю, поговорить надо. Контракт у тебя силой отняли, так? Об этом и поговорим. Тебя миллиона лишают, а ты трясешься как лист. Мужик ты или нет?

…

— Дружище, удостоверение ему покажи.

Лука ткнул в экран ксивой

— Вот, видел. Если ты думаешь, что у Богдана нет врагов — ошибаешься, есть они. Не всех устраивает, как он себя ведет. Не всех устраивает, куда он наметился, с. а такая. Поговоришь с нами, поможешь нам — а мы глядишь, тебе поможем. Ну?

…

— Молчание знак согласия. Или трусишь?

…

— Будь мужиком. Ты же футболиста открыл так? А у тебя его отняли. Борись, мать твою.

Хребанович как то странно всхрапнул

— Это сказать легко. Борись. Убьют.

— Это еще как сказать. Уже пытались — трое в морг поехали. Ты лучше мне вот про что расскажи, про Лазаря и про Аню…

…

Профессор Биляна Скрибич уже запирала свой кабинет, когда мы показались в коридоре. Правильно, рабочее время закончилось, надо идти домой.

— Одну минутку, профессор.

Она резко повернулась.

— А, это вы. Что вам надо?

— Есть разговор.

— О чем?

— Зайдите в кабинет, в коридоре не поговорим…

Профессор как то по-мужски усмехнулась, звякнула ключами

— Заходите.

Мы прошли в кабинет. Все на своих местах — компьютер, стол, фотографии на стенах. Люди в форме, давно прошедшая и никому не нужная война…

— А вы нас кое в чем обманули, профессор — почти весело сказал я

— В чем это?

— Вы не сказали, что Аня была беременна.

— С чего вы взяли?

— Мне что, повторное вскрытие организовать? Уже комиссионно? Я могу.

Профессор долго смотрела на нас, потом как то обреченно села на стул. Достала из сумочки фляжку, отвинтила крышку

— Вам не предлагаю, вы на работе…

…

— Знаете, я ведь закон не нарушила. Вам известны правила написания экспертного заключения?

— Да.

— Эксперт отвечает только на те вопросы, которые поставлены — и так как они поставлены. От себя он писать ничего не имеет права.

…

— Там этого вопроса не было.

— Родным тоже не сказали? А как же человечность? И разве убийство беременной не отягчающее вину обстоятельство? Кто-то прервал не одну жизнь, а как оказывается, две…

— Две…

…

— Знаете, в девяностые… мне доводилось встречать женщин, которых наши освобождали из лагерей, из рабства. Почти все они были беременными… это была такая программа у мусульман. Видимо, подцепили где-то на востоке. Всех сербок, попавших в плен, насиловали, пока они не беременели. Это была именно программа, насиловали всех, даже некрасивых.

…

— Я встречала их. Пыталась помочь — но что я могла. Многие просили сделать аборт, но я отказывала, я же христианка. Четники считали их предательницами, я не могла их переубедить. Некоторые покончили с собой…

— И что вы этим хотите сказать?

— То, что это трагедия. Трагедия страны, трагедия народа. А когда семнадцатилетняя сучка залетает неизвестно от кого — трагедию из этого делать не надо. Хорошо, я перепишу отчет. Беременность, примерно вторая неделя, может, третья. Вам это сильно поможет?

— Мне — нет. Вы… беретесь судить, профессор. Это плохо. Очень плохо. Помните, что сказано в Библии? Каким судом судите, таким и будете судимы и какой мерой меряете, такой и вам будут мерять…

— Не смейте…

— Вы меня не дослушали, профессор. Судить — очень любят все. Судить проще простого. Судить других. Гораздо сложнее — судить себя.

…

— Шестнадцатилетняя девочка приехала в большой город. В столицу своей страны — заметьте, своей страны. И что? Кому она тут была нужна? Да никому. Кому-то нужно было ее тело, просто попользоваться. Кому-то надо было снять ее на предвыборный плакат, чтобы в очередной раз надурить сограждан обещаниями, которые никто и не собирался выполнять. Кому-то надо было продать ее в Милан — ходить по подиуму. Больше она — никому не была нужна.

…

— Я иностранец, не этнический серб, не мне вас судить. И все же — вы виноваты, все вы, без исключения — в том, что произошло и происходит. В вашей стране, в вашей столице, в вашем городе. Таких как Ань — вокруг сотни, тысячи, просто не всех убивают. Но наплевать на них — всем. Вам — всем. Они не ваши дети. А когда они умирают в семнадцать, как Аня — вы их осуждаете. С высоты своей безукоризненной морали.

…

— Пошли, Лука. Профессор завтра перепишет отчет…

…

— Напиться бы

Лука смотрел перед собой больными глазами. Мы сидели в машине рядом с Белградским университетом. Темнело.

— Так напейся. Что мешает.

— Нет, нельзя. Нельзя. Напьюсь, когда раскроем. Когда этих упырей…

— Молодец.

— Да что молодец. Вот что делать, а? Что — делать?!

Эх, Лука. Если бы я знал…

— Откуда мне знать? Мы продали право первородства за похлебку. Так же как и вы.

— Да, но коммунисты…

— Да при чем тут коммунисты. Не обязательно быть коммунистом, чтобы быть человеком. Мы все не коммунистами перестали быть. Мы перестали быть людьми.

…

— Я не знаю, как быть, Лука. Я знаю только одно — те, кто меня учил, когда видели зло никогда не отворачивались. И я стараюсь так же. По крайней мере, стараюсь. Это и есть тот вклад, который ты и я можем внести.

…

— Поехали, куда тебя отвезти?

Утром мы поехали встречать самолет из Минска. На нем должна была приехать группа ребят, которых я даже не знаю как — подписал на это дело Лука — и привезти Хребановича.

Я решил подбираться к Жераичу кружным путем, потому что нормальной доказательной базы на него — у меня так и не было. Но возможности были. Первым делом надо было «закрепить» Хребановича, то есть добиться, чтобы он официально дал показания, на основании которых можно было идти к прокурору и возбуждаться. Там как минимум вымогательство. Дальше — как только на руках будет постановление прокурора о возбуждении уголовного дела— можно будет задерживать Зорана. Он правая рука Жераича и засветился на вымогательстве. Именно он заставил Хребановича переписать контракт на перспективного футболиста. Как только он будет в наших руках — можно будет намекнуть, что на вымогалово можно будет и глаза закрыть. Может, Зоран не так что понял. Но в ответ — надо будет дать показания на шефа.

В том числе и по Ане Никич.

Интересно, даст или нет? Я думаю, даст. Потому что он шефа ненавидит. Он шнырь. Знаете, кто такой шнырь? Это порученец по делам. Шнырь не просто обслуга — он как бы старшая, доверенная обслуга, он делает для шефа дела — получает за него благодарности, организует написание левой диссертации, улаживает дела с любовницами, тещу, если надо к доктору свозить — свозит на служебной. Такие шныри знают много, больше, чем кто бы то ни было. И они все — свое начальство ненавидят. Потому что они не понаслышке знают, какое оно дерьмо. А сами они, понятно, умнее, и без них вообще все рухнет.