Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

Гущин безвольно запрокидывал голову и смотрел в небо. Объяснений он не слушал и почти не слышал. Время от времени его чуть оживший язык выталкивал изо рта слова:

– Красные… красная… Кони… МОПР!..

– Что это он?.. О чем? – не понимал священник.

– Так праздник сегодня. Красный день календаря, – объяснил все и всегда понимающий Остриков. – Он хотел на демонстрацию в городе. Там, наверное, сейчас парад, буденовские кавалеристы…

Иван Дмитриевич Гущин почти не чувствовал ног, волочащихся по снегу. Но он чувствовал иное. Будто в груди у него засела стрела, как у того, кем он был в своем сне. И когда стрела эта вынется, из него точно так же потечет, уходя навсегда, жизнь, оставляя грязные залоги всего нажитого за хоть и короткую, но такую бестолковую его комсомольскую биографию…

– Колхозница… – бормотал он. – Колхозница…

– Куда бы нам его, а, отец Палладий? Про колхозницу какую-то толкует.

– Во Дворцах старушка у меня есть, духовная дочерь. Давай, Трофим Кузьмич, к ней. Как раз ее изба с краю. Вот и будет ему колхозница.

В тепле дома Гущин опять впал в забытье. Не слышал охов неведомой старушки, не чуял, как растирали его самогоном. Только когда стали вливать внутрь по глотку бодрящую для русского организма крепкую жидкость, сержант пришел в сознание. Поманил пальцем Острикова, который и проделывал все эти операции с его неподвижным телом.

– Ну как вы, товарищ сержант?!

Милиционер все еще волновался за жизнь и здоровье чекиста. Ведь если что – не сносить ему, Острикову, головы. Не уберег, не предусмотрел, упустил из виду, подставил, действовал несознательно, а может, и вредительски…

– Возвращайся в отделение, – слабым голосом инструктировал Гущин. – Сообщите в Калугу – заболел я. Приехать не могу… – Он собрался с силами. – Попа отпусти. Скажи там… чтоб его не трогали. Встану – сам разберусь. Понял?

– Понял, товарищ сержант, – бодро отрапортовал Остриков. – Гражданина Сухарева я уже отпустил… пока. До дальнейших приказаний.

Через раскрытую форточку в избу врывались одна за другой бравурные мелодии советских маршей из деревенского репродуктора. Бодро звенящие голоса пионеров исполняли «Марш энтузиастов», «Марш авиаторов», «Марш воздушного комсомола» и «Песню красных полков».

Укрытый двумя одеялами, Иван Дмитриевич Гущин постанывал на кровати в лихорадочном бреду. Правая рука выпросталась наружу и совершала отрывистые круговые движения.

Когда радиотрансляция взорвалась удалыми словами «Марша веселых ребят», горячечный больной возбужденно вскрикнул:

– МОПР…МОПР!..

К постели подошла старуха, поменяла мокрую тряпку на лбу.

– Что это он, батюшка, будто кличет кого? Какую-то мопру. Что за зверь такая? Собака, что ли, евойная?

Старый священник встал рядом с ней, задумчиво глядя на Ивана Дмитриевича и его бьющую воздух руку.

– Зверушка эта, Капитоновна, нынче знатная. Международная организация помощи революционерам, сокращенно МОПР. Мне Трофим Кузьмич растолковал это словечко, но понять смысл сего странного обстоятельства я не в силах… Да он как будто и не зовет, а наобратно – отгоняет.

«…Когда страна быть прикажет героем – у нас героем становится любой…» – неслось с улицы. Гущин застонал громче.

– Вот что, Капитоновна. Закрой ты, ради Бога, форточку.

– Так воздуху напустить, батюшка! Воздух-то от хвори – первое дело.

– Не видишь разве – худо ему от красных песен, тошно. Натерпелся, бедолага.

– Чегой-то натерпелси? – не вняла старуха. – Сам-то красный, ажно клеймо ставить негде… А молодой… – пригорюнилась она. – Да уже пропащий.

– А то ты не знаешь, Капитоновна. Как церкви в округе позакрывали да посносили, хвостецким простор для безобразий открылся. Вот и попал он им под руку. Да в ночь под главный советский праздничек. Разгулялась нечисть в лесу… праздник у ней тоже.

– Свят, свят, свят, помилуй, – закрестилась старуха, – заступи, Матерь Божья!

Она захлопнула форточку.

– А радиву эту поганую как приделали на столбе, так теперича только на ночь и глохнет…

Отца Палладия больше не арестовывали. Сержант Гущин, выздоровев и вернувшись на службу в калужский райотдел НКВД, отказался вести дело о церковно-фашистской шпионско-террористической организации в селе Лев-Толстое и его окрестностях. Только прежде чем сдать дело, он забрал из сейфа с уликами рукопись – повесть учителя Михайловского о Стоянии на Угре с контрреволюционным названием «Пояс Богородицы» – и прочел ее от первой страницы до последней. Хотел вовсе уйти из органов госбезопасности, но над его заявлением начальство посмеялось, затем пригрозило арестом и подвалом и, наконец, отправило обратно – служить не щадя живота советской Родине и ее трудовому народу на поприще разоблачения неисчислимых врагов коммунизма.

Тогда Иван Дмитриевич стал пить горькую. Пили в органах все, перед особыми операциями и после них это было даже обязательным делом. Но Гущина на особые операции больше не отправляли, жалея его пострадавшую той памятной ночью психику. О самой той ночи он почти ничего никому не рассказывал. По туманным словам докторов начальство лишь догадывалось, что заблудившийся в морозном лесу сержант пережил сильный страх с галлюцинациями, который повредил что-то в его молодом, неокрепшем организме. Поэтому неуставно дружившего с бутылкой сотрудника, когда-то перспективного, но теперь безнадежного, по-тихому списали летом тысяча девятьсот тридцать восьмого года. К тому времени троцкистских прихвостней, фашистских наймитов и агентуры иностранных разведок в районе стало намного меньше, а белогвардейско-кулацкое подполье и вовсе было вырвано с корнем, и можно было начинать чистку в собственных рядах.

Бывший начальник сержанта Гущина, старший лейтенант госбезопасности, в свой черед попал под эту чистку и тоже был расстрелян, как сотни тысяч других названных врагами народа. Некоторые его подчиненные отправились в исправительно-трудовые лагеря вслед за теми, кого они сами еще недавно туда определяли.

Расстреляли и учителя Михайловского, и еще четырнадцать человек, проходивших с ним по делу о диверсионно-контрреволюционном подполье.

Осталась от учителя только та картонная папка со стопкой обычных школьных тетрадок в линейку, исписанных его ровным мелким почерком. Папку эту бережно хранил у себя дома школьный военрук, бывший сержант госбезопасности, Иван Дмитриевич Гущин. Впрочем, о том, что когда-то он был чекистом, не знал в школе никто, даже директор и кадровик. Дети его любили.

В июне сорок первого года Иван Дмитриевич ушел на фронт и в октябре погиб в котле под Вязьмой. В квартиру его вселились чужие люди со своей трудной военной и послевоенной жизнью. Куда подевалась с тех пор папка с рукописной повестью школьного учителя истории, никто не знал. Да и искать ее никому в голову не приходило.