Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

– Мне нравится твой заказ, волчонок, – ухмыльнулся кузнец. – Скажи, что сделаешь ты на западе, когда придешь туда?

– Я брошу кости их воинов в грязь и буду пить из их черепов. Их дочери и жены станут наложницами и потаскухами, а сыновья – рабами. Я… – тут Джелал вспомнил, что сам он – отнюдь не наследник престола, и даже не полководец, – то есть мы… мы это совершим.

Пахнуло степным ветром, духом горькой полыни и дикого разнотравья, неведомо как залетевшим под полог кузни.

– Ой ли? – ощерился мастер.

…Через три месяца Джелал ибн-Пехлеви получил свой клинок. Почти прямой, обоюдоострый, был он изогнут и прям, рубил и резал, сек и колол. Был он именно таким, какой заказан – и даже больше.

Джелал заплатил за него тугим кошелем, набитым изумрудами и рубинами. Рассыпа́лся в благодарностях и перечислял неисчислимые дары, что привезет умелому кузнецу. Тот лишь усмехался.

…Троюродный племянник шаха не попал на запад. Степной ветер, вольный ветер задувал и приносил с собой бунчуки шедших на запад монголов, строивших свой халифат, который они так не называли.

Ибн-Пехлеви погиб одним из первых. Еще корчащееся тело бросили в жирную грязь рядом с такими же бедолагами, положили сверху помост и пировали на нем. Жены и дочери его превратились в наложниц и потаскух, сыновья в рабов. Меч, драгоценная сталь согдийской работы, нашел приют на поясе одного из захватчиков.

Согд был взят. Но задолго до этого испарилась в жарком мареве, будто и не было ее там никогда, кузница у Наубехарских ворот.

Угра. Здесь и сейчас

Постоялый двор был… тусклым. Лучшего слова и не подобрать. Тускло светили наполненные жиром лампадки. Тускло-серой была репа в горшках и пироги на столах. Даже владелец казался каким-то серым и призрачным – словно сравнялся в возрасте с самим Мафусаилом, а мерой познания – с Соломоном: все суета сует и всяческая суета.

Гостей в общей зале собралось немного. В углу коротали вечерок за дрянным медком четверо рубленников, нашедшие приработок в недальней деревушке. Ютились за общим столом беглецы с раздираемого военными тревогами юга – вроде бы в тепле и за трапезой, а всё-таки имевшие вид бесприютный и потерянный, ровно в чистом поле под осиной выпал им ночлег.

Тихо бренчал на гуслях перехожий не пойми кто: может, калика, а может, скоморох – таких непонятных немало бродило по дорогам, и боговдохновенного певца-калику от беспутного горлопана-скомороха порой отличала лишь готовность слушателей лучше платить за те песни… или за иные.

Лысоватый, седоватый, гнусавил он тихонько под нос себе, перебирая струны в такт словам.

Тяжелый год. Просто еще один тяжелый год – из долгой вереницы точно таких же.

Русь. Нищая, разграбленная, где княгини, случается, одеваются беднее торговок из какого-нибудь Нюрнберга, а князья скорее напоминают предводителей воинских ватаг, нежели самовластных владык, и ценят серое железо и крепкие руки, держащие его, превыше злата и мехов.

Просто еще один постоялый двор на длинном пути из Господина Великого Новгорода в Москву.

Приоткрылась дверь, пропуская внутрь путника в черном, при сабле и саадаке. Вслед за ним в залу проникли холод и духота. Начало сентября выдалось не по-осеннему холодным, и по утрам тонкий ледок нет-нет, да и покрывал собой мелкие лужицы. А вот в воздухе… – в воздухе чуялось нечто августовское; в нем висела гулкая тяжесть надвигающейся грозы.

Тем временем путник уже перекрестился на иконы, тихо поздоровался с хозяином и уселся в темном углу с чарой злой, пьяной березовицы.

Лето, похожее на осень; осень, схожая с зимой.

Тишина на постоялом дворе. Молчат ремесленники. Звякают ложками о горшки идущие на север. Тихо поют струны. Речь гусляра слилась в одну протяжную ноту.

Год Господень шесть тысяч девятьсот восемьдесят восьмой, жесток и неистов…

– Эй, добрые люди, – не выдержал один из рубленников, дородный и голосистый, – что на дорогах слышно?

Отвечать никто не спешил.

– Идут, – наконец обронил, дернув себя за бороду, странник с юга, державшийся за старшего.

Пояснять, кто именно идёт, не требовалось.

– Говорят, – бросил владелец, – спелись с литвой. Те им и проводников дали, и коней, наверное. Вместе на нас и попрут.

Помолчали, осознавая. Кто-то, не выдержав, протолкнул сквозь сжатые зубы подсердечное:

– Да откуда же поганые на наши, отцов и дедов наших головы взялись? Что надобно им?

…Никто не ответил, да и не требовалось тут ответа.

Впрочем, неожиданно подал голос, казалось бы, уснувший гусляр.

– Могу рассказать, как они сами бают. Хотите?

За двести шестьдесят лет до Угры

…Аслан проснулся как обычно до рассвета. Майские ночи коротки, сна мало. Побрел на двор, плеснул в лицо воды из бочки. Так же, не просыпаясь, свершил все положенное с утра доброму мусульманину, и поспешил на поле.

…Настроение было скверным. Солнце пекло немилосердно, хребет болел, спать хотелось, и было скучно. Еще и слухи эти…

С тех пор как Согд пал, жили в страхе, а уж в последние недели и вовсе – тут и там вились над полями тучи пыли из-под конских копыт, завивавшиеся в смерчи, доносились издалека протяжные команды, а Кривой Ахмат, первый деревенский враль, предсказывал, что через селение вскоре проедут новые господа – да из самых непростых. Он-де на торжище слышал.

Ахмат Ахматом, язык у него, что хвост у ишака, так и болтается, а и впрямь… неспокойно вокруг. Слухи множились, росли, делаясь все страшней… Чего захотят завоеватели? На что решатся? Пойдут догонять сбежавшего хорезмшаха? Или возьмутся за население, не слишком-то внимательно относившееся к монгольским законам?

Аслан вздохнул. Не все ли равно, если родился в навозе, в навозе ковыряешься, да в нём же и помрешь? Он – не воин, не владыка, высоких господ в жизни не видал и не увидит, ежели Аллах милует. Разве что вот с имечком свезло – такое бы и впрямь пригодилось… какому-то другому, знатному мужу.

Ну и жизнь! Все будто в насмешку – от рождения и до смерти. Еще и погромыхивает, польет вот-вот.

Дехканин распрямил спину, взглянул исподлобья на небо. Так и есть, близился час намаза. Обычно не слишком набожный, сегодня он был рад отвлечься от муторной работы.

Поспешил к ручью на окраине поля. Приступил к ритуальному омовению – а попросту говоря, принялся купаться, с удовольствием ныряя в прохладную воду с головой.

Из воды его и вытащили. За волосы. Вернее, сначала он увидел копыта. Именно копыта, без лошадей и всадников. Всплыл, увидел – и тут-то цепкая рука и ухватила его за волосы.

Аслан тихонько взвыл – было больно, но опыт всей его недолгой жизни гласил: тех, кто громко воет и сопротивляется, бить интереснее; хватают – значит, право имеют. Лучше всего: лицом в землю и причитать противно, может, и отстанут.