Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

Но наблюдать за ним долго не вышло – слишком громко поднимали тосты за пиршественными дастарханами; слишком громко кричали раненые – пока их не добивали.

Потом монголы, конечно, ушли – так же неостановимо, как перекатываются через песчаные косы волны холодного Северного моря.

Ушли – чтобы вернуться. В конце концов, это действительно была только разведка.

Угра. Здесь и сейчас

Встал с больной головой. Выпил холодного кваску, вышел на двор. Вывел из конюшни вороного.

Выехал за ворота. Сон пульсировал в висках. Не отпускал.

Вспомнились вчерашние, не ему предназначенные слова. «Какие они после этого русские?». «Предатели, и все тут. Нас предали, новых господ предали… Торгаши и есть торгаши», – донесла ответом насмешница-память из далекого прошлого.

Он лишь хмыкнул. Какая разница?

Проехал через деревню, рассеянно глядя по сторонам и размышляя о чем-то своем. Впрочем, явь не замедлила напомнить о себе.

У околицы готовились бить смертным боем. Давешний гусляр стоял, притертый к палисаду, трогательно прикрыв инструмент телом. Перед ним набычились двое, в которых странник с некоторым удивлением признал давешних рубленников из кабака.

– Извинись, – пока еще добро, обманчиво добро попросил тот, что покрупнее. – Проси прощения, что рабов Божьих в заблуждение вводишь…

Громадный кулак в воздухе служил дополнительным средством убеждения. Такими бы средствами орехи колоть…

Путешественник придержал коня. Поймал отчаявшийся взгляд гусляра.

Сплюнул.

Положил ладонь на рукоять сабельки.

– Прочь, – уронил зло.

– Добрый господин! – вскричал рубленник. – Да что ж это на свете деется? Христьян дурят…

– Прочь, кому сказано, – выплюнул всадник.

С легким звяканьем клинок начал покидать ножны.

– Зарублю, – пояснил воин в спины убегающих.

Хмыкнул под нос тихонько. Он знал, водится за ним привычка – идти на помощь кажущейся правой стороне, не думая о последствиях и не разбираясь, кто действительно прав.

Нрав такой.

Посмотрел на гусляра. Спросил без особого интереса:

– Что натворил, злодей?

Спасенный и спаситель двигались лесным трактом на юг. Были то гусляр – немолодой, брадатый, в засаленной одежде, а также воин странного обличья – по повадке муж не из простых, по меньшей мере, из сынов боярских или купцов средней руки; путешествовал он сам-друг с конём – вороным зверюгой преклонного возраста, время от времени поглядывавшим на ворон на ветках, будто бы они ему корм.

Одежда воина была из богатой ткани, однако, судя по выцветшим краскам и обилию заплат, знавала лучшие времена.

То же можно было сказать и про кольчугу новгородской работы – добрую, однако не раз заклепанную всем, что под руку подвернулось – от тонких кольчужных колец и кусков бесерьменских байдан до расплющенных в блин и просверленных монет.

Поверх кольчужного панциря воин накинул обшитую изнутри стальными пластинами татарскую куртку-хатангу – доспех такой называли куяком на востоке или бригандиной на западе. Однако и она несла на себе ту же печать долгого пользования и нужды.

С пояса путешественника свисали колчан, саадак, простая сабля в незамысловатых ножнах да нож-подсаадачник.

Возраст воина тоже угадывался с трудом: вроде бы глянешь – молодой еще мужик, а присмотришься – под сорок человеку.

Небо было серым, похрустывал кое-где на лужицах ледок. Зябко и неприятно было на тракте.

С момента, как они повстречались, воин не произнес и трех фраз.

– Что натворил, злодей? – спросил тогда всадник.

– Им не понравилось, что я вечером упомянул о службе Дмитрия Ивановича Донского татарскому царю. Жуткая дикость! Даже не причислили к лику святых еще, а уже…

– Добро, – кивнул всадник.

И тронул коня шагом.

На благодарности не реагировал, просто молчал.

Потом наконец уронил:

– Ты что-то говорил про святых касательно князя Дмитрия?..

То, что это – вопрос, гусляр понял далеко не сразу.

– Случайно с языка сорвалось. От страха в голове помутилось. Калика перехожий я, калека убогий, порой сам не знаю, что болтаю.

– Ну да, – без особого интереса согласился воин.

Замолк снова.

– Звать Тимошкой, – нарушил тишину гусляр. – Путь держу в Москву. А кому обязан?..

– Жизнью обязан, – лениво уточнил всадник. – Саввой зови. Саввой Рыбником, – и усмехнулся чему-то своему. – Еду, куда конь морду повернёт, а повернул сейчас на юг. Будет дело там, и дело большое. Хочешь – шагай рядом, коли не отстанешь, мне все едино мимо Москвы проезжать.

Ни звания не назвал, ни службы, ни отчества. Уж такой человек был. Однако на осенних дорогах любой спутник, тем более оружный, лучше никакого.

…В следующий раз заговорили, когда остановились на ночлег.

– Не стоит повторять выступление в этом кабаке, – ехидно заметил Рыбник. – Рассказы о службе князей татаровям сейчас вредны для здоровья, даже если правда. Особенно если правда.

Гусляр обиделся.

– А о чем еще рассказывать прикажешь? – Отхлебнул пустой воды, кою лил себе в глотку без меры. – О цветиках-листочках? Люди хотят знать, кто и зачем на них собрался.

– Взгляни, – бросил воин. – Почти каждый оружен. Псковитяне и тверские, московские и новгородские сидят за общим столом, позабыв обо всех рознях и сварах.

– Им страшно….

– О да! – засмеялся Рыбник нехорошо. – Им страшно до дрожи в коленях. А еще они возмущены. Ни то, ни другое чувство не способствует ни терпимости, ни любви к ближнему.

– Ты ошибаешься, Рыбник, – посмотрел на него внимательно гусляр из-под кустистых бровей. – Сам говоришь, они забыли все распри. Не в обиду тебе скажу: может, не стоит судить по себе?

– Вольному – воля, – хмыкнул воин, теряя всякий интерес к гусляру.

Казалось, все его внимание поглотил горшок с тушеной кислой капустой.

Однако когда гусляр отсел подальше и завел мелодию, воин на удивление быстро поднялся и вышел вон.

…Постоялый двор – куда крупнее и серьезнее прошлого, при многих хозяйственных пристройках, был расположен неподалеку от малой крепостицы, охранявшей шлях.

Легким шагом Савва пошел к ней. Неодобрительно посмотрел на застывший у ворот караул. Охрану по нынешним неспокойным временам усилили.

Тихо выругавшись, пошел кругом крепости. В неприметных кустах спрятал лук, саблю и кольчугу, оставшись при черной Хатангу – такая не звякнет, не блеснет – и ноже.

Дождался, когда караульный пройдет по стене, перебежал и забросил наверх «кошку», обтянутую мягкой черной тканью. Потом споро полез вверх по веревке.

Иван Тетеря мерил шагами горницу. На душе было неспокойно. В который раз он прикидывал, перебирая боевых товарищей и бывших командиров, кому бы отписать, чтобы попасть к делу поближе.