Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

Девушки честно замотали головами: мол, про детей не спрашивали.

– Она его поедом в дому ест, – продолжала Аринка. – Хуже собаки. Вот он по чужим дворам и мечется. Из похода в поход – тем только и живет. Говорят, словно бы боится ее. Хоть и не показывает. Себя помнит.

Олёна почти пожалела супостата. Надо же, какое горе – злая жена! Но все же не стала раскисать. И девкам не велела. Ишь, наладился коршун на курей! Пусть ищет добычу в другом месте.

Князь Ртищев, по прозвищу Щера, не переносил своей жены. Даже ее голос. Не будь она ближней боярыней великой княгини Марфы, матери нашего государя Ивана Васильевича, слова бы с ней не сказал.

Сам не знал, отчего терпит. Хуже – боится, больше татарина или литвина. Враг – что? Взял его на саблю – и готово. Либо твоя голова в кустах, либо его. А своей головой князь не дорожил. Все равно жизнь собачья.

И смотрят на него дома, как на пса. Жалкого, поджавшего хвост, не способного ничего решить и ни на что решиться. Откуда это? Лев голову сломал. Почему у этой бабы – старой, обрюзгшей, давно забывшей белиться и наряжаться, даже иной раз в баню ходить, – такая власть? Кто дал? Уж явно не Бог.

Бог подчиняет жен мужьям. Не наоборот.

Он негодовал, дулся, порой капризничал как ребенок, но ничего не мог поделать. Ни одна мысль в голову не шла. Сидел в трясине и даже не особо хотел из нее вылезать. Поздно уже. Жизнь прошла. Кабы дали новую!

А так… тело, пузыри болотного газа, а что газ воняет серой, ему, грешному, и невдомек. Только-только начинал догадываться, едва заподозривал неладное, как его тут же глушили, поднося сладкие настойки с опоями, и все снова становилось на свои места.

Гуляешь, батюшка? Твое право. Мужнее. Кобелиное. Да только не загуливайся. Помни, к каким воротам цепь прикована. За кого взял ответственность. Кого должен холить, лелеять, защищать. Кому богатство нести.

Щера нес. Да как-то все без радости. Умом понимал, что его терпят только ради рухлядишки, добытой в походах. А сам он никому не нужен. Хоть плачь. И ведь плакал. Бывало, так под утро скрутит! Или на вечерней зоре. Только уткнуться головой в подушку, другую сверху, чтобы никто не слышал – и выть.

Даже не выть – подскуливать. Как пес с перебитой лапой. Давно болит. Срослась не так. Теперь наступить нельзя. Так и прыгаю – трехногий.

Плохо.

Вот и князь Лев Петрович, с виду грозный, суровый, как утес, до гребня поросший лесом, брови хмурые, густые, губы сложились в насмешливую складку, никто их не выпрямит: все люди – людишки, его не достойны. А на деле, копни – труха, смазанная соплями и ночными слезами жалости к себе.

Давно подозревал, что баба не то сама с чертями спуталась, не то бегает куда-то ворожить. Знал даже. Но сам себе глаза закрывал. С виду, для людей – живут же, дом – полная чаша. А останутся с глазу на глаз – смотрят волками. Даже хуже – видеть друг друга не могут.

Не раз находил у себя в вещах подклады. В походе вдруг гребень костяной или самшитовый, заговоренный. Как определял? Не мудрено – вещь красивая, дорогая, выбрасывать жалко, а рука к ней не тянется – противно.

В другой раз перевернул перину – крошки какие-то на досках кровати. Попробовал – солоно. Но соль не четверговая, не черная, а какая-то серая, с пеплом. Что бы это?

Читала баба на ветер. Вечером, под открытым окошком. Никто ей не мешал. Сначала князь думал, что вечернее правило. Так вечернее правило на памяти с детства. Ты что, умом обмякла? Раз прислушался, аж тошно стало, хоть ни слова не разобрал.

А дети? Одно горе. Сперва Бог не давал. Оба усердно молились. Потом жена от молитв стала отлынивать, да в Земляной город к какой-то бабке, выезжей из Новгорода, бегать. А в Новгороде известно что – ереси. Не то от иноземцев набрались. Не то свои, коренные, со времен проклятого Змея Волха Всеславича. Да и рядом с белоглазой чудью жить – разного можно набраться.

Жена говорила, что баба ее травами лечит. Пользует. От бесплодия, ясно, святые источники помогают. Но и травы попить надо. Допилась.

В храме Живоначальной Троицы понесла попадья. Сроду с семейством этим поповским не знались. А тут княгиня пригласила к себе, одарила подарками, дала полтину серебра будущему младенцу на рождение. Набилась в крестные. Попили, поели. Через неделю попадья скинула. А боярыня вскоре зачала, стала брюхата.

В голове же у мужа зародилась мысль, что ребенок краденый. Бог послал попадье, а княжья жена на себя эту Божью силу как-то перетянула. Как? На то есть бабьи способы. Не зря же она водилась с новгородской травницей.

Но это все о жене. Что же о нем самом? Сам князь маялся. И дома худо, и куда идти – не ведает. Повинился духовнику. Тот глаза вылупил: виданное ли дело, чтобы ближняя боярыня самой великой княгини Марфы чародеяла? Да ты умом-то не тронулся? Да нам за такое… Мало если языки урежут.

Куда идти, Лев Петрович не ведал. Так и жил – без любви, но в подозрениях, как во вшах после похода.

Грешно на походы жаловаться. Только ими и спасался. Бился и с Литвой, и с татарами. Уж как под Алексином было жарко! А ничего, жив. Хотя минутами думал: лучше бы убили!

И вот в чем особая беда: ни причастие, ни святые источники не помогали. Нет, конечно, приносили облегчение, но временное. Как окунуться в прорубь, сбить жар, но ненадолго. Потом жар снова поднимался.

Видать, Господь решил бить его за грехи. А грехов – море. Отлынивал от постылой, и только по горячке, словно под чьим-то вождением, делал ей детей. А вот до дворовых девок был падок, не пропускал. Точно хотел отомстить. За себя рассчитывался. Думал, ей больно будет.

Ничуть. С годами жена сама стала тихонько подводить ему служанок, выбирая тихих, кротких, податливых, безвольных, преданных ей во всем, а значит, наводивших на него, бедного, порчу – черную гниль.

Тогда-то Лев Петрович стал ездить со двора и приглядывать себе молодух. Чтобы никто не знал. Поначалу дело шло ладно. Надолго он не задерживался. Точно отваживала от баб неведомая сила. Потом споткнулся. Заприметил вдову кузнеца в Серебряниках. Добрая, домовитая, детишек полна горница. От него и полушке рада. А пуще рада ему самому. Он это как-то вдруг почувствовал.

Думал у нее задержаться. Никуда не тянуло. Звали Авдотьей. Кашу с брусникой стряпала – ложку съешь. Дурак – в очередной раз разболтался на исповеди: мол, гуляю, а что делать?

Вдруг ни с того, ни с сего начала Авдотья хиреть. Была высокая и круглая. Ох любил он, когда у бабы все на месте! Справная. Веселая. Чугунок каши из печи вынет, на ухвате держит, на стол ребятам ставит. Тяжело, а она смеется, шутит. Словно на скобленые доски горсть серебра высыпали. И ему весело. Побеждается грусть от одного ее голоса.

А как хворать стала, согнулась, сгорбилась, похудела. Даже почернела как-то. Он ее не оставлял. Хотя и причины хвори не видел.