Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

Только миг в глаза друг другу и смотрели. Он через уши лошади. Она – поверх ухвата. И оба отяжелели. Обмякли, не готовые драться. Точно ощупью в темноте вдруг встретили родное. Прянули назад. Но виденье держалось. Что угодно он готов отдать, чтобы повторить.

Может, и она ведьма?

Но во сне, вернее перед сном, на самой кромке яви и забытья, когда ломалась кромешная ворожба, просил ее, Христом Богом заклинал и за него, грешного, молиться. Чувствовал, что от этой блаженной дуры, которая кинулась с ухватом на боярскую лошадь, не идет зла. Зря он боится. Его там не тронут. Могут только поболезновать на горькую судьбу. Приголубить.

Ох, последнего зря ждет. Это честная женка. Кто он ей? Своих из рати ждет. За них трясется. А за него, бедного, кто? Выходило, что никто. Ну и ладно!

Обозлиться было легче всего. «Да чтоб я еще… Да чтоб ее…» Остальное не гораздо.

Сколько можно перестреливаться через воду? До доброй драки дело не дойдет? Махалово когда будет? Броды у Угры неширокие. Татарские стрелы падали в воду, никого не раня. Чудо? Может, и чудо. Только не для наших лучников. Дальнобойный московский лук достанет агарянскую сволочь. Где хочешь выцелит. Только бы глаз дальний берег видел.

Пищали что? Вся их работа – напускать дыма. Гром и клубы печного пара, вот чем хотим напугать супостата до медвежьей болезни. Голос у Егорки ломался на бас: временами он выводил слова тоненько, а временами раскатывал в горле громы, как отец. Понабрался мужичьих ухваток. Как бы дома матери не сказал: «Молчи, баба». Вот она его веником! От отца ни разу не слышал. Мать-то мы не обижаем.

Бориска раз сто поглядывал на гладкое сердоликовое колечко, которое когда-то надела ему на мизинчик Олёна в знак согласия: да, буду твоя. С тех пор он так и не снимал. Светлая то была пора. Да и потом не темнее. Яркие сполохи освещали рождение детей. В остальное время – ровное тепло.

Хорошо вместе. Вместе бы и помереть. Жаль, Бог не привел. Знал одно: если ему придет срок от кривой татарской сабли, Олёна захочет уйти за ним. Как блаженная Феврония, когда узнала о кончине князя Петра, воткнула иголку в церковную пелену, которую расшивала: «Пусть меня подождет», – и выдохнула душу.

Захочет, но не сделает – дети. Вырастит всех, поднимет. Уйдет поздно, убеленная сединами, когда всех устроит, посмотрит внучат и сможет дать ему отчет за каждого.

«Ой, Господи, совсем запамятовал, конец света же!» Недолго ему одному быть. Всех их в райских вратах встретит. Руки раскроет, обнимет. Что в райских – понятно. За други своя головы кладем.

Сердце противилось. Не верило. Что не увидятся больше. Не сядут рядком за большой стол, как он придет из приказа, аж темный от усталости. Весь день писать да переписывать. Еще напасть начальство навалило – хочет, чтобы он другими дьяками командовал. Одно дело отвечать за себя, другое – за чужих лентяев, которые и букву-то правильно над строкой не вынесут! Титло где надо не поставят! Потом поправляй за ними. Добрым людям гадать: буква или цифра. Единица или сотня записана. А может, тысяча?

Что за неумехи безрукие? К вечерней зоре глаза ломит. Идет Борис Андреевич домой, ноги заплетаются. А в субботу еще детишки набегают с улицы – учи книжной грамоте. Их родители всегда кланяются Олёне дарами: кто курицей, кто отрезом материи, а кто и денежек даст – всегда в хозяйстве подспорье. Ему не жалко. Пусть поболее людей знают слово Божье да долбят псалмы не на зубок, а в Псалтырь с умом глядят.

Придет домой, набегут его мальчишки, сядут с отцом вечерять. Хозяйка служанок ушлет, сама ему подкладывает. Потом будет есть с дочками и ближними девушками. Но он жену не гнал. Возле себя сажал, лакомый кусок ей откладывал. Любил, чтобы после еды она его обо всем расспросила. Как день чередом прошел? Кто из вышних что сказал? Кто из подчиненных что брякнул? Не обидел ли тебя кто, Борисушка? Что слыхать по Москве и в остальном мире? Не идут ли татары?

Помнил, как рядили: хорошо ли, что великий князь взял за себя римлянку? Царевна-то она, конечно, царевна. Но каких кровей? Не предалась ли папе? От нее добра не ждали. Чужая. Вестимо, что пора татарам дани не платить. Но кто уговорил князя не слать орде «выход»? Теперь за его горячий поступок всем платить головами. А сам-то Иван Васильевич, слышно, платить не собирается – сбежал.

Войска у него есть. Но с ними близко к берегу не подступается. Крутится далече от реки. А нам что? Помирать?

Выходило, помирать.

Стреляли уже не один день. Недели две, поди. Отгоняли поганых от бродов. А те хотели где ни есть перебрести. Но не удавалось. Так, один наскок.

Хотели было боем. Смять наших, погнать, прорвать в цепи брешь. Поперли прямо пузом. Говорили, сам царь Ахмат там. Бориска не верил. Будет хан себя под вражьи стрелы подставлять? Ну, добро, кто-то из царевичей.

Вперед попробовали пустить по броду конницу. Многих из луков мы с коней ссадили. Пищальники тоже не зевали – ударили по басурманам. Но от них больше дыма, чем толку. Злое зелье ест глаза. Не видать, куда стрелами сыпать. Бестолочи!

– Тять, куда стрелять-то?

Тебя только не хватало! В белый свет!

– Ступай, укройся за телегами.

Не уходит. Лук взял. Стрелы отцу подает, и сам норовит пустить их на ветер. «Не расходуй, сказано».

Откуда у него большой-то, дальнобойный? Подхватил у кого-то, кого уже оттащили за телеги. Хорошо, не за ноги. Значит, жив.

– Вверх стреляй. Чтобы с навесу на них сыпалось, – сквозь зубы процедил отец. Не время сейчас гнать. Будет час покоя – Егорка получит на орехи.

Сию минуту Бориса Андреевича пугало другое. Под жидким, сносимым в сторону, раздуваемым дымом отдельные вражьи рожи добрались-таки до берега. Их лохматые лошадки встряхнулись, а они сами повынимали сабли и врубились в ряды лучников, кромсая направо и налево.

Беда. Где ж конница? Где эти собачьи дети? Дети боярские. Вам, дурачью, с басурманами справляться!

Лучники тоже не зевали. Побросали луки и, как охотничьи псы на медведей, по нескольку человек набрасывались на татарских конников. Висли на них, стаскивали вниз, забивали топорами-чеканами. Не суйся на нашу сторону!

Но чем больше народу оставляло луки, тем больше вражеских верховых пробивалось через брод. Пищальники всему виной! Мать их! Напустили дыма!

– Егорка, за спину! – успел крикнуть отец.

На них наехал здоровенный татарин. Грудь широкая, косая сажень в плечах, голова как печной горшок. Такие только в былинах про Калина-царя встречаются. Сабля востра, конь черный, глаз красный – ясное дело, не на росных лугах пасется, ест человечину.

Или так со страху казалось?

Бориска сгреб сына, пихнул за спину, а сам успел только поднять руку в стальном наруче – хоть так от сабли закрыться.