Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

Князю стало стыдно-стыдно и тяжело-тяжело, точно он своей грязью другую душу запачкал.

– Не кори себя. Все у Бога промыслительно, – утешил монах. – Мы, пока на земле живем, не в ризах ходим. А по колено в болоте стоим. Не встретились бы вы, не молилась бы она сейчас. Не молилась бы, я бы к тебе не пришел. Не пришел бы я, тебе бы помирать. Потому что свое главное волхвование жена на тебя сделала. А от жены к мужу дорога короткая, венчание не шутка. На веки вечные людей одним узлом вяжет.

– Что же, мне теперь и после смерти ее зло ложкой хлебать? – возмутился Щера.

– Как сам решишь, – пожал плечами монах. – Вспомни, о чем в моем источнике просил.

Так это святой Тихон! Не то чтобы князь Ртищев не догадывался. Уже минут пять, как догадывался. Бред это. Он помирает. Горячка у него, вот и бредит.

Однако не грех и послушать. Не грех и спросить.

– Я умираю?

Монах помялся.

– А ты готов?

Совсем не готов. Даже капельку. Убили бы сразу, он бы по ту сторону Богу сказал: мол, за други своя. Принимай, каким есть. Я чиститься не отказываюсь.

А тут? Исповедники для грехов есть. Да только сами грехи таковы, что о них никому не скажешь. Даже на пороге смерти. Стыдно.

– Я бы все сказал, – молвил князь. – Только не знаю, откуда начать и поможет ли?

Монах покачал головой: не особо.

– Только раскаяние. Ты каешься?

Очень. Только что делать-то было? Выхода не видел. Хотел, чтобы где-то любили. Чтобы было тепло. Пусть и обманывал сам себя. Платил, чтобы его обманывали. За деньги. Но закрыть глаза и думать, что за так. Что нужен.

– Ты сам выбирай, – сказал монах. – Не просили бы за тебя, уже давно ушел бы. И ушел бы вниз. Но раз зацепился за жизнь, а вернее, тебя зацепили, то и выбирай сам. Можешь сейчас душу отдать. Тогда в ад. А можешь еще походить, и себя от грехов освободить.

– А если еще больше наберу? Ведь домой вернусь…

Вот такие наглецы и пробивают лбом дорогу в небо.

– А ты не возвращайся, – тихо посоветовал монах. – Живи у меня. Я за тобой пригляжу.

Исчез. Щера остался в полусне, в полубреду. Как не возвращаться? Можно уйти сейчас. Но уж если выберет жизнь, то эта другая жизнь – Богу. Чего думать-то? Хорошее ведь предлагают. Доброе. Ну, не боярин. Не князь. Но ведь и не пес шелудивый.

– Я выбрал!

Ему никто не ответил.

– Выбрал. Ухожу. Только в Москву надо полк довести. А там сюда приеду. Пешком приду.

Слышал, как невидимый монах тяжело вздохнул: много вас таких… Но слова своего назад не взял.

На другое утро жар в ранах воеводы стал помаленьку утихать. А сами раны – затягиваться и рубцеваться.

Уже и морозы ударили. Наши в страхе от реки отступили, ожидая, что поганые повалят по льду. Вместо этого татары побежали в свою сторону. Тоже в страхе. Потом языки сказали, что их войскам явилась Пресвятая Богородица. В руках, как свой пояс, Она держала изогнутую реку. Вода струилась и падала вниз. Этот покров Пресвятая растянула на всю землю, словно укрывая ее, как в разлив.

Захочет – топнет ногой, и пойдут татары на дно целыми туменами. Этого и убоялись.

Щера знал другое – падеж лошадей у врага, бескормица. На нашу сторону не смогли влезть, добычи нет, воины ропщут.

Вот и ушли. Так судят те, кто видит одними телесными очами. А он с некоторых пор видел и духовными. Видел и ужасался. Себе. Людям вокруг. Прежней жизни.

По холодам обозы двинулись к Москве. И скоро рать, не побитая, но замерзшая, оказалась у столицы. По дороге к соседним городам и селам сворачивали отдельные отряды. Вон пошли можайские, вон дмитровские. А за Москву уйдут звенигородские. Последние упрямцы. Помнят, что их город мог стоять повыше нынешней столицы. Но не сдюжил. То же и тверские ратные люди. Но в деле они крепки, против неприятеля стоятельны. А значит, до их борзых помыслов никому и нужды нет.

Вступили в город. А ж в Воскресенские ворота. Деревянные мостовые натужно скрипели и прогибались. Его самого, чтобы раны не тревожить, везли в телеге. Но был он уже орел орлом – сидел, подобрав под спину мешки с сухарями. Отдавал распоряжения, махал руками.

Не заметил, как у Спаса на Бору сразу горсть людей отделилась и втекла в улицу. У церкви стояли их матери, жены, дети. Кинулись к своим, стали обнимать, хлопать по плечам и груди. Ему бы так!

Вдруг откуда ни возьмись у телеги целая ватага ребят, два лучника и «его» Олёна. Борис Андреевич и Егорка привели мать поклониться своему спасителю. Не забыли.

Да он-то их давно забыл, из головы выбросил. Даже не рассмотрел тогда толком.

– Вот, Олёнушка, – сказал муж, – наш воевода. Если бы не он, мы бы не вернулись.

Дьячья жена низко-низко поклонилась телеге. Ну и он в ответ кивнул. Нельзя же показать, будто не заметил такого учтивого поведения.

Подняла настороженно ресницы. Узнала? Так сразу не сказать. Его царевна заморская! Щера глаз не отвел. Но и дьячья жена не опустила. Мудрено его теперь узнать. Раньше взгляд был ярый, разгарчивый, жадный. А теперь словно пеплом подернуло. Смотрит в глубину себя. Не в этот мир. Что видит?

О том чужой жене знать не надо.

Снова поклонилась. Выпрямилась, шагнула к мужу и сыну, пошла под их охраной домой. Не случился для нее конец света. Благодаря ему не случился.

Ну и он домой поехал. Степаниде сказал:

– Будет тебе свобода от меня. Дождалась.

Та пыталась было отвертеться, что-то плела. Но муж, оставшись с ней наедине, крепко взял за горло.

– Скажи спасибо, что я тебя, как мать Гришки Мамона, не выдал. Не сожгут тебя в срубе. Но ты и дома не останешься. Я постригаюсь. И ты обитель выбери. Будешь жить там на покое. А за твои дела по тебе монастырская тюрьма плачет.

Баба почему-то легко согласилась. Не этого ли и хотела?

Уходил князь Ртищев пешком. С котомкой за плечами. Нашел в себе силы. Полк свой сдал. Волю у великого князя выпросил. Обещание надо исполнять. Один оказался из немногих, кто слово перед Богом держит, на удивление святому Тихону.

Шел к местам угорским. Один. Без охраны. Без скарба. Ночевал в лесу, хоть и холодно. Ну да Бог хранит. Два раза видел разбойников. Одних раскидал, вторые сами пропустили – что с него взять?

Хранил в душе одну картинку. По дороге из Москвы свернул у Спаса на Бору. Прошел мимо знакомого тына. Никем не узнанный, никому не нужный. Прислушался, как по другую сторону забора звенят голоса, гремит медная посуда – девки задумали оттирать ее снегом. Повелительные возгласы хозяйки – Олёна командует. Что там царь Ахмат! Что великий князь!

Ничего не надо. Все ушло, кроме этого. А это еще отдается болью. Но уже не желанием ее и весь мир сожрать, себе присвоить. Хорошо у них. Пусть так и будет.

Добрел до церкви. Сел на паперти. Путникам положено подавать. К вечерней службе пожаловала вся семья дьячихи с домочадцами. Шла его царица, на лице мирские заботы – внимательно приглядывалась к молоденьким девицам. Никак сыну невесту ищет? Ну, добро.