Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

– Татары, татары двинулись! Переправляются!!! – Грозная вестьобхватила стан, будто быстрый огонь сухое деревце. И также жарко, пламенно, возгорелись сердца. Наконец-то бой!

Тут Яким утвердился окончательно, что таинственный всадник – это небесный воин, спустившийся на землю, дабы вместе с ангелами и людьми отстоять родную землю от нашествия басурман. Сладко и хорошо сделалось на сердце, а утреннее страдание по поводу великого князя если и не отступило совсем, то стало незаметным и легким; тревоги древо сжалось вновь зерном.

Десятник Андрей Мелентьевич уже строил ратников. Земля сотряслась от удара пушечного ядра, отправленного ровно в то место, где татары ступили в воду; черный едкий дым заволок окрестность.

Помолчав, государь всея Руси спросил:

– Помнишь ли Спасо-Евфимиев монастырь?

Окольничий, пожилой боярин Иван Васильевич по прозвищу Ощера, тут же ответил:

– Как не помнить. С вечера был пир. До ночи продолжался… Счет чаркам с медом я потерял. И все мы радовались, – да что делать… нас немного, но зато… сила! Но зато… слава Руси! Сам государь велел гулять. А утром – служба, к заутрени пошли. Кто вовсе не ложился. И вот, едва решили отдохнуть, – гонец примчался. Беда, беда! Татары близко, к Нерли подходят!

– Опять река… – кивает Иван Васильич, – рцы все, что помнишь.

– И сразу в бой. Я ранен был…

– Знаю.

– Отец ваш в плен попал. О, государь мой! Вспомни, вспомни… потом Шемяка…

– Да… все так. Таков подвиг правителя: не в бой ворваться, но удержаться в стороне, сберечь силы. Потом – оплакивать погибших, вновь собирать дружину… Вновь строить города. Но все же… все же…

– А Дмитрий Донской во время нашествия Тохтамыша в Кострому бежал?! Никто в упрек не ставит!

Долго еще разговаривал с окольничим великий князь Иван… Примеры многоцветны повторял. Бежал ведь Дмитрий Донской в Кострому, – а вот отец, Василий Васильевич, напротив, однажды вывел под Суздаль свои войска, сам возглавлял отряды, сам поднимал булаву, сам клевцом татар разбрасывал – и чем все обернулось? Полный, полный разгром. До сих пор земля возле Суздаля таит весь мрак того сражения, множество костей, не найденных и не погребенных вовремя, и сломанных стрел, и русской крови…

Ничего окольничий, Иван Васильевич, не позабыл. И хоть стоял он теперь в нарядной ферязи, спадающей до самого пола, с алмазными застежками-пуговицами и золотистыми накладными петличками, хоть важен был и неспешли́в, и говорил степенно, чудилось Ивану-государю: хитрит.

– Да, да, – вновь восклицал Ощера, – нельзя нам наступать! Рано и неудобно. Другие лишь о себе думают, но есть традиция…

– Так ли глаголешь? – торопливо прервал великий князь. – Не лучше ли выйти? Поступить так, как ждет народ, священство…

– Лучше. Это правда, – внезапно сник Ощера, – хоть и традиция.

– И не бывать тому! – завершил беседу князь Иван. – Столько сделано, и все отдать. Сын как вернется – пусть не к окиян-морю, но далече – отступим. Там узрим.

Теперь Ощера, державшийся за свои слова, как тетива за изгиб лука, подобен стал волне: менялись очертания берега, внутренне менялся он – и невозможно было уловить. То Суздаль вспоминал и поражения, то жарко становилось в сердце – хоть бы и сейчас всю жизнь отдал, не размышляя. Говорил одно, а ночами снилось поле, тот бой и лестница до облаков, на которую он карабкался и падал, вновь падал к опаленной, золотой от хлеба и зноя сухой земле. В сундук с богатством падал, и крышка грозно хлопала над головой. Погибшие ратники чередой стремились в небо, а он лишь поправлял петличку дорогого одеяния.

– Уж лучше в бой, погибнуть, – вздохнул Ощера, – народ ждет наступления, вот потому…

Государь не отвечал. Задумчиво смотрел вперед.

За слюдяным оконцем простиралась площадь. Многолюдная обычно – сейчас пуст притихшая. Только ветер взметал сухую пыль, старые листья над серой землей.

Недели две назад столица бушевала. Пробираясь сквозь толпу к Кремлю, государь окружен был грозным гудом. До Ивана долетали негодующие вопли, отрывки возмущенных фраз. И колокольный звон. Над всем. Созвучия колоколов крепили крутые стены, оберегая от враждебных слов.

– Не в Москву, а на Угру! На защиту рубежей! – шумели, сбегаясь, люди (скоро же весть разнеслась о возвращении…).

Где-то плакал ребенок, где-то лаяли псы.

– Не сдавай нас, не сдавай… Терять нам нечего! Но родина! Москва…

Митрополит Геронтий был бледен и молчалив.

Великий князь знал, что хочет он добавить, – про защиту рубежей, про малодушие. А в княжеских палатах ждалии мати, и жена, и все бояре. Один окольничий, Василий Ощера, недолго сомневался – и вот. В один твердят язык: на битву Русь готова, Ахмата порази.

Иван Васильевич – на то и государь всея Руси, чтобы решения все принимать самолично, не угождая никому, окроме Господа. В тот миг, как с крыльца-то весь народ он оглядел, – так понял: не бывать такому, и раз кричат – не исполняй. Прихоти толпы, воинов, жены… Митрополита бы послушал. Но не в военном деле и не сейчас.

А вечером матушка, Марья Ярославна, пояс искала. И тут же сюжет старинный вспомнился.

– Помирись с братьями, – коснулась рукой до Ивана, будто не веря, что тот вернулся.

– Матушка, – легонько обнял ее, присаживаясь рядом.

– Уважь немного. Расширь владения. Затем пояс надень да на Угру ступай. Веди войска. Тот не погибнет, на ком защитный пояс. Не вспоминать бы случай тот на свадьбе. Но… пояс нам остался и бережет теперь… Трудами бабушки твоей, Софии Витовтовны.

Супруга милая вошла, Софья Фоминична, в сафьяновых сапожках, в платье красном. И слезы на глазах.

– Мой дядя Константин, – рыдает, – наш город защищал. Рубился с турками, уже на улицах… не отступил… и пал… и город, и страна… все пало.

– У Ивана будет чудесный пояс, не забывай. А нам пока на Белоозеро поехать, все переждать велел.

– Так ли?

Глаза закрыла, токмо чудо-передник, расшитый птицами пестрыми и цветами заморскими, пальмами финика и вельблудами страшными, – теребит. Темны косы на плечах, обруч кики жемчугом украшен.

Расшит был передник у Софьи, но ничто не могло сравниться с красотой пояса Дмитрия Донского. Тогда, на свадьбу родителей, Василия Васильевича и Марьи Ярославны, дядя Василий Косой заявился. Как вошел – светильники гасить возможно: искрясь, сияет пояс, подобно солнцу малому. И лик хозяинав довольствии горит. И золото кудрей, и блеск очей веселых. Не вор ли он, глаголят? Ведь Дмитрия Донского пояс, пропавший из наследства…

А как расписан пояс был! Двенадцать упряжей предивных и гравировка тонкая, что нити ход – вперед ведет, мерцая. Тут села, города. И Киев, и Владимир. Тут храм Успения в Кремле Московском! Вот пастбища, посад. Крестьяне трудятся в полях согбенно. Лошадку муж ведет. При нем мечи и сабли. И степь опасная вдали – клубятся дымно, татары жгут костры и жарят мясо. Еще леса Руси густые, грибники. Девицы, вот, корзины тащат – по ягоды пошли к болотным кочкам. Рыбак на лодочке скользит, на водной глади веслами играя. Монах-пустынник молится за всех, и лествица бежит в его ладонях. Тут летописец Нестор, рядом – ангел белый. Березы, сад, мир терема, паникадило. И про кота в полосочку тот мастер не забыл.