Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

Но Егорка, сучий потрох, памятуя приказ матушки за отцом приглядывать, вывернулся, бате ударил сзади по ногам: мол, сам на землю падай, – и рухнул сверху, закрывая папаню своей неширокой еще спиной. Кто это видел – никогда не забудет. Заедино отец и сын.

Быть бы им затоптанными, а если татарский воин снизойдет до пешцов, то и зарубленными, когда бы невеликая конница, что была у воеводы Щеры, не поспела.

И первый же всадник, на которого наехал Щера, был тот самый «Калин-царь». Срубились. Хороший враг. Ловко удары отбивает. Свои наносит.

Про лучников забыли. Бориска с сыном кое-как отползли в сторону. Языки проглотили. Онемели от ужаса. Так страшна была вблизи конская пляска. Думали, татарин нашего седока побьет, хоть тот и ловок. Нет, не вышло. Изогнулся Щера и шарахнул супостату по шлему. А когда тот от одури в башке склонил ее на грудь, рубанул его по шее и снес печной горшок.

– Вставайте, сучьи дети! Берите луки! – услышали Борис Андреевич с Егоркой надсаженный голос воеводы. – Бейте по тем, что уже на берегу!

А остальные? А на переправе? Тут оказалось, что есть кому до воды дотянуться. Гром такой, что аж земля задрожала. Тюфяки плюнули огнем. Взрыли воду. Ядра, тяжелые раскаленные камни, полетели над головами и стали плюхаться в реку.

Под таким дождем как бы самим себя уберечь?

– Деру, Егорка, отсюдова! – потребовал отец. – Свои накроют!

Приседая и часто припадая к трясущейся земле, они отбежали как можно дальше от берега. А то стояли-то на самой кромочке. Чуть не ползком добрались до телег. Там их уже встретили. Такого позорища – в смысле ярмарочного балагана с петрушкой – давно никто не видел.

– Сам боярин Щера вас спас. Мы думали, конец. Пить бы нам сегодня вечером за упокой ваших душ.

За упокой не вышло. Пили мед за здравие. И то немного. Потому что ухо надо держать востро: в любую минуту ордынцы повторят наскок.

Пили здоровье Бориса Андреевича, его сына Егора Борисовича, которого лучники теперь признали за своего и выделили общую с ними долю меда. За папаню душу хотел отдать – значит, есть что отдавать. И отдавать легко. Не отягощена еще душа большими грехами. Большой болью и скорбью.

Как у бессчастного воеводы Щеры. За его здоровье тоже пили. Ибо князь Лев Петрович им всем отец, вовремя привел конных. Особо же желали ему здоровья отец и сын, не зная, что он сцапал глазом их матушку, схоронил у себя в сердце и никому не желал открывать.

Сам боярин оказался в бою не раз ранен – весь утыкан стрелами в спину и в бок. Иные застряли в доспехе, иные пробили сыромятные кожи, где одна пластина крепилась к другой. Били его и палицами, и саблями – пустое. Но силы не на все хватит. Поколоченного, его отнесли в обоз, где монахи ближнего Тихонова монастыря промывали раны, смазывали вонючими мазями на травах, предварительно просушив хлебом с паутиной, накладывали повязки.

Плохо ему. Лежит, стонет. В молодых годах уже к вечеру бы бегал. Похрамывал бы, конечно, морщился от боли в спине, но бегал. А теперь отлеживайся, как медведь в берлоге, зализывай раны. Думал: не хочу помирать. Много раз накатывало раньше: хоть бы Бог забрал. А теперь, после Тихонова источника, выходило – не хочет он, совсем не хочет. Не время. Грехов наделал много, как избыть?

По прежней жизни, по ратному опыту, раны-то плевые. Может, стар стал? Отчего воспалились? Почему покоя не дают?

Монах только качал головой да переменял полосы ткани.

– Худо, отче?

Тот пробовал молчать. Но боярин умел пристать, впиться клещами, не выпускать. С роду не было, чтобы ему не ответили, если он требовал.

– Плохи дела?

Инок возвел глаза к серому осеннему небу. Мол, на все воля Божья.

– Может, ты лечить не умеешь?

– Зачем обижаешь, князь? Все тебе на пользу сделал. Откуда этот огонь в ране взялся, не знаю и не ведаю. Молись.

Лев Петрович только вздохнул. Плохо ему молилось. Точно головой неба не пробивал. Потому и просил ту дьячью женку молиться. До нее мыслью мог дотянуться. До Бога – нет.

Жгло. Палило. Пекло. Сон не шел. Только забывался, начинало тянуть и дергать.

Привиделась Степанида. Простоволосая. Почему-то голая. Но от этого не беззащитная, а, наоборот, грозная, нападающая, злая, всклокоченная. Добиралась зубами до его сердца. Хотела выгрызть. Проснулся в поту.

Пот холодный, от слабости. Озноб бьет. Зуб на зуб не попадает.

«Спаси меня, Господи! Запустил я это дело. Свою семью». Ведь муж должен за дом отвечать. Уметь злой бабе поперек слово положить. Не то всех испортит. Перекусает, как оборотень. Испортила же ему и жизнь, и детей, и душу съела – своей-то нет.

Снова забылся. Нашел теплое место, спокойное для ран. Только задремал, увидел другие свои грехи. Череду блудных баб. Ни одной, кроме кузнечихи, хорошей, доброй. Каждая хотела денег, покупалась на его боярский чин и княжеское достоинство. Каждая обиженно качала головой, потому что ни обдирать, ни дурить себя Щера не позволял. Дурил сам.

Брал, что надо, и уходил на другой же день. Не говорить же с ними! Так же хотел и с дьячьей женой. Не вышло. Привиделась и она. В простой уличной церкви. Молилась. Клала поклоны. Облика не разобрать. Сколько князь ни приглядывался, сколько ни щурился, сколько ни подавался вперед. Только раны растревожил.

Опять проснулся. Опять не знал, как себя успокоить. Ведь не тепло вовсе. Ноги, как ни кутай, мерзнут. А спина и бок в огне.

Только-только пристроился, смежил веки, опять Олёна кладет поклоны. Но теперь не она главная. Образ из оклада приблизился и как бы вышел. Монах вроде. Батюшка Сергий? Нет, лицо другое. Кто же ты?

Монах на дьячиху не взглянул. Сразу к Щере шагнул, который будто в том же храме стоит, а к Олёне приблизиться не может.

– Не твое это, – молвил. – Потому и подойти мешают.

– Кто мешает?

– Ангелы. – Инок вздохнул. – Погляди на себя. Ты весь во вшах, как после похода. Ободранный, грязный. Грязный ты. Хоть и боярин. Хоть и князь. Ангелы видят по-другому, чем люди.

Щера глянул на себя и ахнул. Гаже он не был, кажется, ни после одного похода. Точно сроду не мылся. Шелудивый пес.

– Тебя Бог не слышит. Ты весь, как веретено нитью, грехами окручен. Проси – не проси, твои просьбы не доходят.

Щера бросил взгляд на Олёну. Хороша. Одета точно царьградская царевна. В золоте, в изумрудах. На голове венец, вдоль лица нити жемчуга. Не дьячья жена. Среди слуг Царицы Небесной и то стоять такой не стыдно.

– Твое счастье, что молит за тебя чистая душа. Молит, а сама хворает.

Щера обеспокоился.

– Это ведьма, жена твоя, хворь навела. Да у нее, у сердечной, грехи птичьи. Не дошли до нее стрелы в полную силу. Не ранили, хоть и задели. Степанида-то твоя извести ее за чужой грех хотела. За твой грех.