Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

Олёна подалась назад, схватила за руку деда Миняя, чтобы тот вытащил ее и сопровождавших девушек из толпы. Не дай Бог затопчут.

Со всех сторон неслись выкрики: «Ты, князь, свою жену грекыню услал в Белоозеро! Казну с нею! И сам бежишь!»

«Римлянка твоя поганому папе предалась! И тебя туда же тянет! За веру не стоишь! Нас бросаешь!»

«Мать твоя, инокиня Марфа, с нами осаду терпеть изволит! А ты?»

– Дед Миняй, чтой-то? – Олёна Егоровна вылезла из толпы, вытягивая за собой Аринку-хохотушку. – Они замятню хотят устроить? Князя побить?

Конюх степенно прислонил хозяйку к ближайшему частоколу и начал отряхивать ее помятое платье от грязи – чего в толпе не наберешься?

– Народ православный волнуется. Не хочет в осаде один оставаться.

«Отдай нам на суд бояр своих, ленивых толстобрюхов!» – кричали вокруг. «Васька Васильев сын Ощера да злой богатина Гришка Мамон, они тебя с пути сбивают!»

Олёна задумалась. Первый «ее князю», видно, родня? А второй? Ну, тот, у которого мать на Можайске, говорят, пожгли – колдунья. Правда ли, нет ли? Но нечестье большое, и после такого не надо бы к княжьему двору носа показывать, не то что советы рассоветовать!

Ах, бедная, честная Олёна! Хорошо вот так жить, ничего не знать. В своем дворе от всего мира закрываться. Да свой двор, свою семью платком закрывать от бед. Только нельзя это делать вечно. Вот и тебе, Олёне-дурочке, пора бы знать, что при княжьем дворе немало тех, кто в церковь хаживает, земные поклоны бьет, а свечи на канун вниз огнем ставит, за живых людей как за мертвых. На перекрестках дорог чешуйки-денежки через плечо бросает. На погостах зарывает рыбу, нарекая человечьим именем, пускай гниет враг.

Не знаешь, Олёна, и не знай. Целее будешь. Не приближайся даже к этим людям. Не говори с ними. Не смотри в их глаза: они глазами душу тянут. Себе чужую жизнь забирают. Года до смерти докидывают. Твои года, Олёнушка. Им дела нет: увидишь ли ты Егоркину свадьбу. Лишь бы самим отвечать перед Богом не сегодня. А там, когда-нибудь… Может, другая дура попадется – и с нее стянут.

Не вожжайся с этой нечистью! Молись себе. Горя не знай.

А узнала, так не отступай. Дави их. Они не для того Страшного Суда ждут, чтобы чин чином за свои грехи ответить. А для того, чтобы исхитриться, солгать, вывернуться от наказания и снова ходить гоголем.

Такова жена князя Щеры. А вернее всего, и он сам. Все в грязи, и на тебя грязь потоками льют.

Княгиня Ртищева звалась Степанидой. И храм посещала исправно. А когда великая княгиня Марфа подалась в инокини, слезно горевала, что еще не вдова и не может принять с госпожой постриг.

Муж ее давно не радовал. Наскучил? Или сразу был не тот? До поры, до времени она еще терпела. Но всему же есть предел! Ей с госпожой чести больше. Дети уже взрослые.

От инокини Марфы чаяла получить великие подарки. Вот только после пострижения государыни ее, семейную, стали оттеснять более удачливые в своем вдовстве боярыни.

Степанида досадовала. Ждала, чтобы черт сдернул за ногу Щеру с коня в любом из походов. Но Бог, как видно, еще с ним не натешился. Еще хотел чего-то: а сам князь не понимал, чего именно. Только внутренне плакался: за что ему такую собачью жизнь подкинули?

Не зачем, а для чего. Туг человек. Лаской не понимает. Только через боль. На железном ошейнике, не иначе, в рай поведут. Ада для таких нет – при жизни отмучаются.

А вот для Степаниды путь на небеса был заказан. Слишком глумилась над людьми, чуть только почувствовала власть, ощутила в руках силу. Сила-то не Богом дарованная!

Вот и теперь боярыня поставила в храме Спаса на Бору две свечи языками вниз. И сугубо помолилась за упокой души раба Божьего Льва и какой-то приблудной бабы из посада – куда он там наладился ездить? Олёна, что ли? Дьячья женка, ей докладывали.

Тьфу, меньше собаки! Но он, пес ненадобный, и к кузнечихе ездил. Ту и вовсе за осмысленную тварь нельзя почесть. Но почитал же! Даже щенков ее на княжью конюшню пристроил. Зла не хватало! Может, хоть лошади затопчут этот змеиный выводок копытами?

Степанида очень негодовала бы раньше. Только весь ее гнев шел не от ревности, от гордости. Потому и ткнула свечи на кануне. Потому и бегала раньше к новгородской ворожейке. Потому и зналась раньше с матерью Гришки Мамона. Волховница была знатная. Жаль, сожгли. Много чего помнила. Многому научила. Да не всему. Большую часть ведовства унесла с собой в сруб. Ну да ладно, как в храме погубить вражину, научила.

В те поры на реке ожидали близких дождей и холодов. Неясно было, приедет ли сам великий князь или дело обойдется его сыном-наследником Иваном Ивановичем, по прозванию Молодой. Говорят, отец уже не раз слал ему грамоты: де, иди ко мне, брось войска и воевод. А тот уперся: лучше мне здесь, где стою, помереть, чем спину показать.

Добрый будет государь. Своих не выдает. За дело православное яр и стоятелен.

Так думал Щера, над которым князь Иван ходил высоко вверху и которым боярин нет-нет да любовался. Мне б такого в наследники! Дети же от Степаниды – хоть и его кровь, хоть на него самого минутами смахивают, кто статью, кто ухватками – но, копни поглубже, та же гниль, что и у матери. Алчны, горды, не видно, чтобы головы за землю на кон ставили. Нет, сыновья здесь же, в походе. Но как-то все норовят поближе к лагерю самого великого князя. Сначала в Красном Селе – в Москву-то, на Теремной двор, его, слышно, не пустили. Горожане кричали и швырялись комьями земли. Потом дети засели в Кременце, у каждого должность близ государя, далече от берега.

Не сам ли он эти должности добывал?

Нельзя великого князя судить. Но в голове вертелось одно: бегун, заяц на травле. Говорят, что умен. Говорят, что сумел подружиться с крымским царем, и тот теперь воюет Литву. Разоряет королевские земли.

Земли-то королевские. А города-то русские. Киев, Мценск, Одоев, Воротынск, Любутск… Разве там не наша кровь? Чему иные рады? Что поганые их пожгут? Народ бьют и дома грабят?

Послушаешь в походах – так и враги по-русски кричат. И у них кровь – не водица. Жены так же стонут, когда с ними непригоже поступают ратники. Срамно.

Стыдно ему – сам не упускал возможностей покуражиться. Потому что сладко торжество над женами, которые тайно, нечестно, скрытно над тобой же торжествуют богомерзкой силой. Тебя же на обе лопатки кладут, но не в прямом бою, а ворожбой. В глаза лебезят, улыбаются, а отвернешься, творят темное нечестивое дело.

Все ли они таковы? Раньше думалось: не все, встретит еще хорошую. Но теперь уверился: все. Всем нужны деньги и подарки.

Вот той кузнечихе он, возможно, и сам был рад дарить подарки. Отняли ее. Теперь вспоминалась другая. Дьячья жена Олёна, ее удивленное, грозное лицо заслоняло собой все прежнее. Тянуло к ней, сил нет. То ли потому, что не далась. То ли почему-то еще.