Дмитрий Ю - Кировская весна 1931-1935

Тысяча пятьсот метров. Тысяча триста. Пятьсот. Двести пятьдесят. Двести метров. Опять бросаю взгляд по сторонам. Через небольшие, оставшиеся чистыми ото льда куски стекла вижу крылья, покрытые льдом. Самолет похож на ледяную глыбу. Опасаюсь оледенения рулей. Покачиваю слегка рулями. Бортмеханик начал было суетливо привязываться, а потом бросил: дескать, все равно крышка…

Стрелка быстро бежит вниз. Высота небольшая. Подо мной блеснули торосы. Машина настолько отяжелела, что трудно становится управлять. Она все время продолжает леденеть. Впереди почти ничего не видно. С левой стороны на стекле виден маленький глазок. Очевидно ударяла теплая струя воздуха и не давала обледенеть этому месту. Опять мелькнули торосы, и опять ничего не видно. Левой рукой я разбиваю стекло. Врывается сильная струя воздуха. Вижу, как торосы двигаются прямо на меня. Вытягиваю самолет на себя, и вдруг – толчок. Треск. Понимаю – правой лыжи нет.

Вижу внизу полосу от торосов и черный берег. Рассчитываю на эту полосу. Чувствую: машина проваливается совершенно. Успеваю накрутить до отказа стабилизатор. Выключаю контакт. Крепко держу штурвал. Слышу хрипящий звук самолета. Соображаю: это от встречи фюзеляжа со льдом. Самолет бежит. В глазах потемнело.

Очнулся только тогда, когда увидел, что Ушаков тормошит меня за плечо и спрашивает: «ты жив, жив?» Оказалось – жив. Вытащил меня из кабины. Вижу, капает по тужурке кровь. Дотронулся до лица – рука в крови. Ушаков достал бутылку с йодом и прямо из бутылки вылил йод на рассеченное место. Затем разорвал кальсоны и забинтовал мне голову.

Шрам, правда, остался до сих пор, но в общем зажило. Рана скоро зажила, потому что на Севере нет микробов.

Ночь мы провели в яранге. У меня поднялась температура. Я провел тяжелую бредовую ночь в этой яранге, где страшная жара и удушливый запах от моржовых костей. Дышать совершенно нечем. Эту ночь я буду помнить очень долго.

На следующий день мы поехали на собаках в Ванкарем. Машина осталась на снегу. Ушаков занялся мобилизацией всех средств для спасения челюскинцев. Я посмотрел на себя в зеркало и испугался. По левой стороне узнаю себя, а по правой нет: она двойная и совершенно черная. Улыбнулся, а в зеркале отразилась какая-то гримаса. Скучно стало. Мне очень хотелось работать, а самолетов не было. Тем не менее даю телеграмму в Москву: «Чувствую себя работоспособным и готов снова к работе».

{17}

Пилот держал руку под козырек. Все, кроме пилота, стояли, держа шляпы в руках. Все сияли улыбками и были очень торжественны. На самолете развевался красный шерстяной флаг. Старик-капитан Томас Росс говорил речь о дружбе двух великих народов, о трудностях, об Амундсене, о чести. Муниципалитет города Нома – города, который принимал Амундсена, Нобиле, Линдберга, Поста, подносил звездный флаг советскому пилоту. Пилот держал руку под козырек. Пилотом был я.

Тысяча километров над замерзшим Юконом была позади. Позади были Латвия, Германия, Англия, Атлантический океан и Соединенные штаты. Позади были Юкон и все эти Руби, Тананы, Нулаты, Нортон-беи – чужие города чужой земли.

Впереди был прыжок самолета на лыжах через самый скверный на всем земном шаре пролив, называемый Беринговым, а затем срочный прыжок на лед, откуда ободренные близостью самолета люди просили не лететь в плохую погоду, не лететь в туман и пургу.

Но хорошей погоды в Беринговом море не бывает. Ляпидевский больше не летал – его самолет ремонтировался на льду у острова Колючина. Была разбита машина Леваневского. Ушаков давал телеграммы о привозе примусов, одежды и собачьего корма. Я понимал, что снова выплывает вопрос о спасательной партии на собаках. Я отдал распоряжение механику Лавери запустить мотор. Механик сказал „иес, сэр!" и полез в рубку.

„Флейстер", взревев невероятным голосом своего „Райт-Циклона", медленно тронулся с места.

На тяжелом и загруженном до лампочек на потолке самолете было два человека. Один от другого они были отгорожены дверью с открывающейся заслонкой. Кроме того они были отгорожены социальным правопорядком, понятиями, взглядами. Но заслонка открывалась. Заслонкой была авиация.

Механику Биллю Лавери шел двадцать первый год. Пилот двадцать лет летал на самолетах, а всего пилоту было около сорока. Пилот улыбался, глядя на механика, и вспоминал, что когда-то в Гатчине инструктор хорунжий Корнеев так же улыбался, глядя на молодого, неопытного пилота.

„Флейстер", ревя нестерпимым басом, преодолевал трение, сердился на снег, на неровности льда, на невероятную перегрузку и набирал скорость, вздрагивая и подпрыгивая всеми своими тремя тоннами. Наконец он разогнался до 150 километров и прыгнул в воздух.

Оба компаса показали точно: норд!

Механик Лавери поднял большой палец вверх. Это означало, что мотор работает хорошо. Курс был норд. Слева виднелась скала Следж.

Я направил машину через Берингов пролив. Это было 31 марта 1934 года.

Скала Следж осталась слева и сзади. Впереди показался остров Кинг. Самолет набрал высоту три тысячи метров и шел над битым льдом. Сибирский берег был в тумане, островов Диомида не было видно. Я держался строго по компасу. Битый лед закрылся туманом, машина стала прорезать слои облаков, внизу все заволокло белой мокрой гадостью. Шел к концу час полета. Я был уже где-то над Полярным морем.

Сверху стали придавливать облака. На стекле показались первые намерзающие капли. Стекла начали покрываться наледью, и машина стала тяжелеть. Шел второй час полета. Берингов пролив был уже сзади. Впереди была беспросветная белесая мгла, обледенение и смерть. Я развернул машину по прибору на 180°. Неизвестно было, куда качнулась машина, но стрелки показали, что разворот произведен правильно.

Мотор радостно загудел, и механик что-то записал в книжечку. Через 15 минут мелькнули внизу, сквозь туман, лед и полыньи. Курс был зюйд-ост. Я организованно отступал, я удалялся от людей, которые были на льдине, и третий раз перелетал Берингов пролив. Через 30 минут показался американский мыс Йорк. Над мысом тумана не было. Я почти совсем закрыл газ. Сразу стало тихо. Самолет начал левой спиралью „сваливаться" с трех тысяч метров к земле и, нырнув под туман на высоте 20 метров, взял курс норд-вест. Я снова стал перелетать пролив, направляясь к людям на льдине.

Над головой стояла уже не белая, а серая мгла. Из полыней поднимались серые клочья тумана. Минуты полета казались бесконечными. Было понятно, что если сдаст мотор, то все кончено – смерть! Шла сорок вторая минута обратного полета. Где-то вдали остались острова Диомида. Уже давно пора показаться мысу Дежневу, но видимость была в полкилометра, и мой „Флейстер" мог очень свободно упасть на скалы и превратиться в бесформенный ком. На стеклах появились замерзающие капли, мелькнула впереди какая-то темнота, и, сделав вертикальный вираж, я развернул машину на курс зюйд-ост. Опять отступление!