Дмитрий Ю - Кировская весна 1931-1935

– Через 10 минут! – коротко говорит в телефон Шелыганов. Через 10 минут будет лагерь, к которому мы стремимся вот уже скоро полтора месяца. Не терпится… Высовываю голову из кабины навстречу холодному ветру. Еще ничего не видно, кроме нагроможденных льдов. Но через минуту впереди появляется черная точка, она растет, расширяется. Еще минута – ясно вижу дым, еще минута – выступают деревянный барак, вышка с красным флагом на мачте, буграми раскинулись палатки. Из палаток бегут люди, карабкаются, взбираются на торосы, машут руками, шапками.

Я не слышу ни приветствий, ни криков радости. Я должен заглушить крик радости в моей груди. Как только я увидел аэродром, расцвеченный флагами с погибшего „Челюскина", – этот ледяной ящик с торосистыми стенками, эту ледяную площадку, покрытую застругами, мной овладела одна мысль: „Как я сяду?"

На какой-то миг я все забыл – и лагерь и торжествующих челюскинцев. Я весь погрузился в расчеты. Точность нужна, величайшая точность, чтобы самолет опускался почти вертикально, не ударившись о лед. Захожу на посадку раз, другой, прицеливаюсь, чтобы в 10 сантиметрах над торосами прошел самолет, не задевая их лыжами.

Делаю третий заход… Самолет скользит над вершинами торосов, счастливо проскальзывает над ними, парашютируя, идет на землю. Усиленно работаю ногами, чтобы зигзагообразным движением машины заставить ее остановиться во-время. Встал хорошо, почти у стенки торосов. Развернуться и отрулить не могу, сижу и жду, чтобы эти восторженно приветствовавшие меня люди скорее подошли и, взяв машину за хвост, оттащили ее несколько назад. И вот бегут счастливые, радостные. Мне самому хочется обнять каждого, но я прошу:

– Оттащите меня немного назад!

Вылез из кабины, увидел человека с бородой, известной всему миру. Он меня повел в палатку, спросил:

– Удовлетворяет вас аэродром? Я улыбнулся:

– Великолепный аэродром, Отто Юльевич. Скажите, кого везти?

А сам только и думал: как взлечу? Это еще трудней, чем сесть.

Я пишу, оглядываясь назад, ищу в памяти впечатления этих исторических дней и почти ничего не нахожу, кроме мыслей о посадке и взлете. Перевез со льдины 34 человека. Они благодарили, их родные во Владивостоке бросались мне на шею со слезами радости, но если спросить меня их фамилии, – не отвечу. Возил так:

– Твоя очередь? Садись!

Но не в том дело. Я больше всего думал тогда об аэродроме – как взлететь, как сесть. Пример Слепнева, проскочившего через торосы, поломав при этом машину, пугал меня. Я рассчитывал, сколько нам с Молоковым придется делать рейсов. Тут и родилась у нас мысль – использовать оборудование наших бомбардировщиков, мощность их моторов и вместо бомб везти челюскинцев. Однако это было потом.

А в первый день было так. Я ходил по льдине, пожимал руки каким-то бородатым людям в оленьих шубах, у них были счастливые лица, как на свадьбе, но я думал об одном: „Как взлечу?"

Заботы заслонили мою радость. Мы с Молоковым деловито осмотрели аэродром, посовещались и решили для первого раза взять в наши двухместные кабинки по три человека.

День уже склонялся к вечеру. Надо было спешить. Усадили дорогих пассажиров и взлетели. Кого вез, не помню, а как взлетел, помню отлично. Помню, что был доволен. Так же как при посадке надо было приземлиться, не задевая торосов, так и теперь надо было разбежаться по этим предательским застругам, оторваться от земли, не стукнувшись о торосы.

Я собрал для расчета всю силу мозга и нервов. И вот лагерь уже внизу. Вспомнил, как вокруг меня суетился фотограф Новицкий, просил постоять у самолета, просил встать рядом со Шмидтом, как меня атаковал кинооператор Шафран.

Что собой представляет путь от лагеря Шмидта до Ванкарема? Не знаю даже, с чем и сравнить. Море замерзает. Где-то открытая вода. Ветер поднимает на ней мощные волны. Крошит льдины. Садиться тут конечно негде. Я прислушиваюсь к своему мотору и полон благодарности к тем, кто его делал. Мотор работает великолепно. Через 1 час 10 минут спускаемся в Ванкарем.

7 апреля я лег спать и уснул с мыслью о завтрашнем полете. Проснулся, как всегда, рано, часа в четыре, чтобы приготовить самолеты. Было темно. Мы ждали рассвета, но ни рассвета, ни дня не дождались. Пурга снова налетела на Ванкарем. Днем было темнее, чем ночью. Нельзя отойти ни на шаг от дома. Ветер швыряет снег в лицо, забивает глаза, валит с ног. Мы снова заперты, как птицы в клетке.

Ночью аэродром, с которого Молоков и Каманин увезли шесть наших, сломало.

Большая майна развернулась у самых палаток и лизала водной брезентовые края жилья аэропункта на 68° северной широты.

Рано утречком мы уже были там. Задача – перетащить самолет Слепнева на другой аэродром, находящийся в 1,5–2 км.

Задоров, Погосов осматривали дорогу. Местами в начале пути мы ее подправили, т. е., проще говоря, в горах пробили ворота, расколов, раскидав глыбы льда, в трещинах сделали понтоны, засыпав их льдом. Дружно потащили машину.

Но перед первым возведенным паромом остановились, как вкопанные.

Лед задвигался с неимоверной силой. Засыпанная трещина извергла горы колышущегося льда. Заходили, завизжали ропаки. Мы отодвинули машину назад. Пережидали. Потом опять, расчистив дорогу, тронулись в путь. Сжатие много раз останавливало нас. Это был бег с препятствиями. Только к вечеру мы закончили двухкилометровый путь.

Перетащили палатки и имущество аэропункта на новое местожительство.

Придя домой усталые, спали как мертвые. Мне снился дикий сон. Как будто я на берегу. В городе еду в трамвае. Пересекает дорогу грузовик. Столкновение – и сильнейший удар. Проснулся.

Заворочался.

– Ты что? – спросил меня рядом лежащий и проснувшийся Фетин.

– Трамвай наскочил на автомобиль, удар сильный был, – спросонок прорычал я в ответ.

– Да, Да Удар я тоже слышал, – сказал прислушивающийся к разговору Прокопович.

Мы рассмеялись. Сильный удар внезапно заколебал льдину и прекратил наш смех. Прокопович сказал: «Второй удар». Через несколько времени пришел дежурный по лагерю.

– Хлопцы, идет сжатие, оденьтесь.

Ребята нехотя зашевелились, но не встали. Сразу за дежурным в сумерках зачинающего я утра показалась в дверях фигура Толи Колесниченко.

– Товарищи, выходи на аврал.

Мы повыскакивали наружу. Вал, гораздо выше и массивнее вала, раздавившего «Челюскина», всем фронтом от края до края наступал на лагерь. Оставшуюся от первой поломки часть барака уже раздавило.

Люди еле успели выскочить.

Глыбами загнало моторный вельбот внутрь барака. Все перекорежилось.

Через проломы крыши видно было воду, наполнившую низ барака.

Оборванные провода радиомачты, части аппаратуры Иванюка, не вытащенные валенки, карманное зеркальце, катушка ниток плавают в озерке барака. Мы работаем на разборке. Снимаем брезент. Вытаскиваем доски. Вал движется периодически, как бы делая передышку каждый раз после атаки. Мы используем минуты затишья.