Дмитрий Ю - Кировская весна 1931-1935

Но вот он снова наступает, дробит наше поле, распускает цепкую паутину трещин под палатки, лезет прямо на «дворец» матросов Канцин отбирает себе в помощь троих, в том числе и меня. Мы идем к складу. Упаковываем имущество кооператива «Красный ропак», готовясь каждую минуту тащить его на новое место.

Вал замер, он дальше не идет. Мы тоже угомонились, идем пить чай.

И снова на аэродром. Слепнев сегодня, 9 апреля, уходит в воздух, увозя 5 наших. Их имущество доставил на аэроплан Толя Загорский на нартах, которые везли в первый раз ездовые чукотские собаки, а не люди.

Три дня с 7 апреля безумствовала пурга: вымела дочиста признаки летной погоды. А на 10 апреля она выдохлась.

Лишь 10 апреля северо-западный ветер притих, пурга улеглась. Снова летим в лагерь. Там еще 86 человек. Погода изменчива. День короток. Насколько же растянется наша работа, если в каждый рейс брать только по три человека? Придется сделать не менее 15 рейсов, не менее 30 рискованных посадок и взлетов. Нельзя ли изменить эту невеселую перспективу? Нашли выход…

Под крыльями у каждого самолета – моего и Молокова – привязаны к бомбодержателям парашютные ящики. Эти ящики – фанерные, сигарообразной формы, длиной метра полтора. Я залез в этот ящик, проверил, как себя там человек будет чувствовать. Оказывается, хорошо.

И вот мы снова летим из лагеря со значительно пополненным составом пассажиров. Когда столько человек набилось в двухместный самолет, я забеспокоился:

– Взлетит ли машина на воздух?

Мы действовали на основании точных расчетов. Мы знали мощность наших моторов. Но несколько согрешили перед теорией авиации. Перегружая хвост, можно отнять у самолета способность летать, а если он и взлетит, то может пойти в штопор и разбиться. Мы это знали. Нам надо было, перед тем как взлететь на воздух, поставить хвост в горизонт. Маленький аэродром усложнил нашу работу необычайно.

Особенно помню свой первый взлет в этот день. Перед самыми торосами, метрах в десяти, самолет еле-еле на минимальной скорости отрывается от земли и идет, покачиваясь. Того и гляди, крылом заденет за торосы. Но он прошел, набрал высоту, и только тогда я облегченно вздохнул:

– Ну, пронесло!

В этот день, считая и полет Слепнева, мы сделали пять рейсов, вывезли на берег 22 человека.

Началось „регулярное" воздушное сообщение по трассе лагерь – Ванкарем.

{17}

Вышло солнце, а уставший ветер слегка колебал полотнище флага. С утра начали работу железные невозмутимые смельчаки Молоков и Каманин.

Сигналы вышки уже не ценились за отбой. Поднятые флаги не снимались. Самолеты снижались над лагерем на короткий момент, поглощали в корпусе очередную порцию горячо переживавших радость челюскинцев и уходили в голубую высь.

Через полтора-два часа нефтяной дым сигнальной бочки, подвешенной на высоких козлах, снова возвещал о приближении бесстрашных летчиков, завоевавших безграничные симпатии полярников лагеря. В них были твердо уверены. Они ходили, как по расписанию. Глаза не зря подымались к облакам. Распластанные крылья и специфический гул мотора Р-5 всегда были ответом. Дым сигнальной бочки возвещал о приближении самолетов. Слова «Молоков» и «Каманин» в ропаках лагеря звучали музыкой. А они, спокойные, твердо проводили свою тяжелую, напряженную работу.

10 апреля двумя самолетами было сделано 6 рейсов. В результате 30 челюскинцев были переброшены с дрейфующего льда на твердую почву материка.

{11}

11-го я слетал четыре раза и вывез 20 человек, причем два раза брал по шесть человек. Кроме того машину сильно загружали вещами.

Сделал я третий полет, прилетел обратно. Петров заявляет:

– Хоть и поздно, но нужно бы еще раз слетать. Ладно, отрываюсь от земли, лечу в четвертый рейс.

На этот раз я летел за Отто Юльевичем. Он заболел. Шмидта привезли на аэродром на нартах. Один товарищ стал на четвереньки перед самолетом, Шмидта поставили на спину товарища, подняли, сунули в мешок, потом в другой. Он лежит, один занял всю площадь в кабине, а с ним еще нужно отправить доктора. Я говорю доктору:

– Вы должны о Шмидте позаботиться, прикрывайте его от ветра. Сидите возле него, как клуша.

И он действительно сел возле Шмидта. Спина доктора предохраняла Шмидта от ветра. Я очень боялся, чтобы его не продуло. Еще одного челюскинца я посадил в парашют. В Ванкареме я садился осторожно. Обычно делаю перед посадкой резкий заворот, а тут большую петлю сделал. Сели мы, приподняли Шмидта, он снял перчатку и начал было что-то мне говорить, благодарить, но тут доктор выругал его, приказал молчать. Он ничего не сказал и только улыбнулся. Его положили на нарты и увезли.

Мы помещались в Ванкареме в фактории и на радиостанции, где были две комнатки примерно по 10 квадратных метров. Помещалось в них до 25 человек. Шмидту отвели ящик, где спал Бабушкин. Я так и не входил в ту комнату, где лежал Шмидт. Его окружили друзья, и мне не хотелось никому мешать. Усталый, я чуть поел и лег спать.

Почему про меня пошла молва как о молчаливом человеке? Наверно это от Ушакова. Он видел меня в те дни, когда я работал, а понятно, что в эти дни было не до разговоров – утром встанешь и сразу на аэродром. Была только одна мысль: как бы скорей всех вывезти. Эти дни я пробыл как раз с Ушаковым, и поэтому он запомнил, что я молчаливый, хотя и Леваневский и другие летчики в эти дни тоже были молчаливые. Разговоры начались только тогда, когда привезли челюскинцев.

12-го мне летать не пришлось. У меня заело радиатор. Целый день пришлось с ним возиться. Осталось в лагере 28 человек, а день был хороший, солнечный. Бортмеханик Пилютов работал крепко, но радиатор мы вытащили с трудом. Только к вечеру подготовили машину.

Должен сказать, что самым тяжелым временем для всех летчиков была ночь с 12 на 13 апреля. Все молчали, но видно было, что все переживают – ведь на льдине оставалось шесть человек! Каждый выходил на улицу и высматривал погоду. Разговоров никаких, но видно, что все напряжены. А вдруг погода испортится, тогда ведь ничем помочь мы не смогли бы!.. А что могут сделать на льдине шестеро? И когда утром встали и оказалось, что погода прекрасная, у всех отлегло от сердца.

Со льдины я вылетел последним. Забрал Воронина и начальника аэродрома Погосова. Когда мы стояли на льдине втроем, показалось, что здесь пусто и скучно. Немного задумались над тем, кто же столкнет машину. Я говорю Погосову:

– Ты столкни ее и на ходу садись.

Боялся, как он это сделает, но получилось очень хорошо. Я завернул, и машина несколько остановилась, пока он влезал. Дал полный газ, – Погосов уже сидит, – мотор разработался, машина двинулась и поднялась. Мы сделали два круга, осмотрели в последний раз лагерь. Показалось все печально, неприветливо, одни флаги висят.