Георгий Синайский - Чем чёрт не шутит. Том 2

Летаргический сон Ильича нарушило сновидение: по Волге матушке-реке мчится призрачный «Летучий голландец», на капитанском мостике которого стоит ухмыляющийся призрак Горького. Сам Ильич видел себя одним-одинёшеньким на чахлом челне, посредине реки, и прямо по курсу несущегося корабля-призрака, представляющего собой, как казалось, реальную угрозу, для дрожащего, будто от страха, под ударами ветра и волн, хлипкого челна. И чудилось, что по ветру, над водой, как Дух Святой, носилась разудалая песнь:

Больше одного куплета Ильич выслушать был не в состоянии, ибо ужас разделить печальную судьбу княжны-персиянки, пробудил его столь же быстро, как царевич Елисей пробудил царевну, разбив её хрустальный гроб. Самого Ильича суровая реальность вновь бросила на палубу бригантины, но, несмотря на то, что он не разбился, как хрустальный гроб, а выдержал это испытание, будто качественный китайский фарфор, радоваться ему было рано. Промозглый яростный ветер раскручивал паруса судна, как ветряные мельницы, и закручивал бригантину в водовороте диких плясок. Ильич, выпучив глаза, захлёбывался порывами ветра, широко разевая рот, и, как пойманная рыба, бился о палубу всем телом. Но, временами, когда порыв отчаяния пересиливал порыв ветра, Ильич, изгибаясь как змий или угорь, с отвагой и мужеством Дон Кихота, бросавшегося на ветряную мельницу, бросался на вертевшееся рулевое колесо судна, пытаясь обуздать его! В его представлении, он пытался обуздать его не как необъезженного скакуна, а как некогда «колесо истории», засовывая палки, попадавшиеся ему в руки, в это рулевое колесо – штурвал судна, или силясь покорить его своей «властной», «железной» рукой, которой, в своё время, он вертел Россией и СССР. Наконец, ему вновь удалось взять штурвал в свои руки и ловко манипулировать им в сложных условиях непогоды, в дальних просторах Атлантического океана.

«Знавал я и не такие ветры удачи и неудачи!! Меня не надуешь! Теперь, когда я вновь у руля, я не просто „Джентльмен удачи“, а её повелитель! То, что мне суждено здесь погибнуть, это было „на воде вилами писано“, да хотя бы и трезубцем Посейдона, но с меня это всё – как с гуся вода! Я сам, не замочив ног, замочил не одно море врагов! А погодка-то такая, что так и тянет спеть: „Окрасился месяц багрянцем, и волны бушуют у скал. Поедем, красотка, кататься – давно я тебя поджидал!“, но даже той красотке из песни, вместе с бурей, не под силу будет совладать со мной! А вот с Еленой, мне не только море, но и любой океан будет по колено? И любое дело по плечу? И любые враги по херу?» – машинально, по привычке, попытался было вновь возмечтать Ильич, вопрошая сам себя и копаясь в своей душе, но напрасно, ибо, не в пример сказочной царевне, летаргический сон остудил его любовь к Елене! Любовь эту, словно ветром сдуло, а вот, осевшее илом на самое дно его души, чувство к усопшей Инессе Арманд – всколыхнулось, будто от подземного толчка, от толчка подсознательного. Ильич вспомнил и прокричал ветру своё стихотворение, посвящённое этой дамочке:

«Пусть с количеством стрел я приукрасил, зато поэтично, а, главное, ветреной и распутной Инессе моё стихотворное признание понравилось! Когда-то я считал, что роман Чернышевского „Что делать?“ дал мне заряд на всю жизнь, но изнурительный секс с Инессой часто доказывал, что этого заряда маловато! Арманд была настоящей сексуальной армадой, с которой адмирал Нельсон и подавно бы не справился. Но и разойтись с Инессой, как в море корабли, я был не в силах, и не потому, что она была не женой, а любовницей; а потому, что действительно пристрастился к ней, как наркоман к наркотику! Но хорошо, что смерть выбрала её, а не меня!» – предался было воспоминаниям Ильич, но чуть было не сглазил! Ибо ему вдруг показалось, будто на глазах у него очки, с совершенно негодной для его зрения диоптрией, от которых не только хорошо проглядываемая даль вдруг неимоверно исказилась, но, и всё, что было вокруг него, расплылось до неузнаваемости. Через какое-то время, зрение у Ильича нормализовалось, и он, с удивлением, увидел перед собой остров, доселе бывший для него невидимым! Бригантина удачно прошла между нескольких скал, торчащих в миле от острова, и села на мель, в нескольких сотнях метрах от него – острова, в районе которого кануло немало, даже современных лайнеров.

– О, терра инкогнита! Даже для того, кто приблизится к тебе в ясный день, на расстояние морской мили от тебя, ты останешься островом-невидимкой, хотя, вероятно, ты гораздо больше Капри! А с расстояния ближе, чем на милю, ты, на мой взгляд, выглядишь восхитительно прекрасно! Хотя скалы в миле от тебя, чуть выглядывающие из воды, опасны для судов, как зубы голодной акулы, для пловца! А может быть, ты – лишь мираж, или призрак?! А может быть, это моя галлюцинация, или моё сновидение?! – восклицал изумлённый Ильич, пока набежавшая волна сильно не накренила судно, и он не бултыхнулся за борт.

Очутившись в воде, Ильич больше не сомневался в реальности открытой им земли, а усиленно плыл к ней, для обретения твёрдой почвы под ногами, и связывая с ней, а не с «ветреной» бригантиной надежду на спасение. Чтобы легче было плыть, он разделся в воде до плавок, а в плавки засунул парабеллум.

«Новый остров, а возможно, чем чёрт не шутит, и новый материк?! Но что бы там ни было, а ты – земля-матушка! И пусть родная матушка моя покоится на Волковом (Волковском) кладбище, а меня – „матёрого человечища“, сюда занёс „Морской волк“, но я надеюсь, что ты не окажешься для меня кладбищенской землёй, и не зарою в этой земле я свой талант и гениальность! Стань моей точкой опоры, с которой я подниму свою жизнь к новым вершинам, а всё мироздание переверну на свою сторону! Стань моим „Араратом спасения“!!!» – подбадривал он надеждой, как допингом, выбивающийся из сил организм. Неожиданно, он увидел два, гигантских размеров, белых тела, его настигающих. Две белые акулы принялись делать вокруг него плавные круги. Ильич похолодел от ужаса настолько, что ему показалось, будто он плывёт в Северном Ледовитом океане, но спасительного льда не было. Не под рукой, так под причиндалом у него был не полностью разряженный парабеллум, но нужен он ему сейчас был как собаке пятая нога, впрочем, и плыл Ильич по-собачьи, но страстно не желал себе ни собачьей, ни иной смерти в акульей пасти.