Велимир Строгов - Будущее. Которого не будет. Сборник рассказов

Я высунулась за дверь и печально пожаловалась:

– Вот видите, как живу – Ба по маминой линии, Ба по папиной линии. Потому и сама дёрганая. А пацан, может, на крышу побежал? Здесь выход есть. Говорю же, не местный.

И кованые ботинки загрохотали вверх по лестнице. А я пошла успокаивать Ба.

***

Мы с Серёгой лепим пирожки. Бабушка, накормленная и обколотая успокоительными, безмятежно спит. Маскарад на всякий случай не смываем и каждый раз, когда поднимаем глаза, начинаем нервно хихикать.

– Так зачем ты им нужен?

– Ну… Похоже, они вычислили, что я… – он мнётся.

– Ой, да говори уже!

– Я работал в санатории и сбежал, – выпаливает, поджимая оранжевые губы, а у меня по коже бегут мурашки величиной с кубинского таракана.

***

Дорогой Дневник. Ты же ещё совсем несмышлёный, поэтому я тебе поясняю, как дурачку, ты уж не обижайся.

Санаторий – это место, куда отправляют «изношенных».

Вирус накрыл всех без разбору – молодых, старых, здоровых и больных. Встраиваясь в ДНК, он какие-то болезни излечил, а какие-то оставил. Например, онкологию «законсервировал» – не исчезает до конца, но и не убивает. Ушибы и ссадины заживают очень медленно. Кости могут срастаться годами, раны болят и долго-долго восстанавливаются. Да, перед нами вечность, можно и подождать. Но эта вечность полна муки. Истечь кровью невозможно – сворачивается почти моментально. Можно умереть от голода и жажды, мумифицироваться, но достаточно ввести питание, как функции восстанавливаются, во всяком случае физиологические. Привет, воскрешение! Всё это крайне неприятные процессы. А обезболивающие помогают очень слабо.

Остались инвалиды и старики, психи и всякие отбросы общества. Людей, «поизносившихся» в процессе жизни, отправляют на содержание государства, в санатории. Ходят слухи, что на них проводят опыты.

О сбежавшем сотруднике санатория зомбоящик трубил весь месяц. Его искали, как военного преступника, прочёсывали окрестности. А он скрывался здесь, в моём дворе. Прятался на чердаках, воровал еду. Интуиция у него просто нечеловеческая, только сегодня что-то пошло не так.

***

– Я заметал следы. Даже отпечатки пальцев свёл, – Серый гордо трясёт пальцами с ожогами на подушечках. Точно, псих. – Документы сменил.

Явно ждёт моей реакции. А я не знаю, как реагировать.

– Машенька, – раздаётся из спальни родной голос.

Просветления у бабушки бывают редко, и я стараюсь поймать каждую такую секунду. Поэтому срываюсь с места и несусь к ней. Она гладит меня по голове. Так же, как тогда, восемь лет назад. И каждый раз я возвращаюсь в те дни.

***

Идти к людям было не самым умным решением. Не знаю, Бог ли вёл, Дьявол или отцовская шизофрения, но после долгих блужданий по лесу мы набрели на купол. Он испугал нас, только идти дальше было невозможно – мама с трудом держалась на ногах. Отец постучал в дверь.

Нас встретил человек, упакованный в белый скафандр. Скафандры я видела в книгах и приняла его за космонавта. А человек, увидев маму, вдруг оживился. Отца позвали подписать какие-то бумаги. Он стоял среди этих скафандров будто голый – такой беззащитный и смешной в своём домотканом свитере, кожаных штанах и босиком. Тогда меня в первый и последний раз кольнула жалость к нему.

Что он увидел в бумагах, я не знаю, но неожиданно взбесился и совершил свою вторую ошибку. В порыве ярости он сорвал с головы «космонавта» шлем. Наверное, думал, что так убьёт учёного. Но спецкостюмы защищали не их. Вирус жизни сорвался с губ бессмертного и мгновенно убил маму и брата. А отец убил надежду человечества на изучение последних незаражённых.

Если бы он сделал это чуть-чуть позже, моя история могла быть совсем другой. Мальчик (а это был именно мальчик) уже родился бы, и тогда, скорее всего, вирус лишь немного замедлил его развитие. Мама могла остаться в живых.

Отца, понятное дело, сразу же изолировали, а меня принялись исследовать. Кололи, просвечивали, прощупывали и осматривали. Изучали вдоль и поперёк. Штатный психолог вёл со мной бесконечные беседы и расспрашивал, расспрашивал, расспрашивал…

Однажды на пороге появилась Ба и забрала из этого кошмара. Много месяцев она вставала по ночам, чтобы утешить меня, гладила по волосам и шептала о том, как любит. Бесконечно долго, столько, сколько мне было нужно, чтобы выплакать, изжить из себя горе. Она отвечала на все мои вопросы. Рассказывала, как безуспешно искала свою дочь, и мы плакали вместе, снова переживая те события.

Бабушка подарила мне весь этот мир. Мы вместе пошли в школу, вместе радовались моим успехам и строили планы на будущее. Ведь теперь у нас была вечность друг для друга. Когда меня «выписывали», на руки выдали бумажку о том, что я – социальная сирота и что отца у меня больше нет. Бабушку вызвали в отдельный кабинет и что-то долго объясняли. Она вернулась бледная, какая-то съёжившаяся, сказала, что он умер. Больше я не стала расспрашивать.

А потом Ба начала заговариваться. То сутками напролёт сидела задумчиво, то впадала в ярость и крушила всё подряд. Врачи не нашли у неё в мозгу отклонений. Просто такая необычная отсроченная реакция на стресс. «Ждите. Впереди – вечная жизнь, спасибо Вирусу. Ваша бабушка когда-нибудь придёт в себя».

И она приходила. Но всё реже и реже. И вот уже я просыпалась по ночам, чтобы гладить её вздрагивающие от рыданий плечи, рассказывала о том, кто она такая, кто такая я.

Соцслужбы регулярно наведывались. Всё пытались признать её недееспособной, а меня несовершеннолетней.

Но у нас была справка о бабушкином физическом здоровье. И моя справка о совершеннолетии. Да-да, когда мы только вышли из леса, да ещё при таких трагических обстоятельствах, бюрократическая машина дала сбой. Вроде бы я и ребёнок, но особенный, сформировавшийся в допандемийные времена, и потому вроде как нужно признать моё право на досрочное взросление. Бабуля тогда была ещё в расцвете сил, подсуетилась и… меня признали совершеннолетней! Каждый год мы отвоёвывали право быть вместе, получая всё новые и новые справки, проходя какие-то комиссии. Но лучше уж так, чем совсем порознь.

***

И вот сижу, уткнувшись лицом в её ладони. А она гладит меня по голове.

– Знаешь, чего бы мне хотелось больше всего на свете? – говорит Ба. – Просто умереть. Тихо, своим ходом. И чтобы похоронили меня под берёзкой. Не поверишь, у меня даже место на кладбище выкуплено. Пустует. А там так хорошо. Понимаешь? Мне кажется, Бог принял бы меня и без отпевания. Не так уж много у него сейчас гостей. Твой отец был в чём-то прав. Да-да, не смотри на меня волком. Он всё-таки был далеко не дурак. Он же и сам в той лаборатории когда-то работал. Как же её? «Вита», кажется, называлась. Что уж они делали, не знаю, но он в начальниках ходил. Знаешь, как его искали? Уж куда прилежнее, чем Иришку. И вот он, когда ещё только-только головой поехал, говорил, что праведники наследуют Царствие Небесное. А остальные – в Чистилище попадут. И мне кажется, что те, кто успел умереть, они там, на небесах. А мы тут. В чистилище прозябаем. Умереть я хочу, Машенька. Ты уже взрослая, сама справишься. А я так с Иришкой встретиться хочу. А ты не даёшь! Тварь! Тварь мерзкая! Подменила мою внучку, куда её дела, признавайся?!