Александр Гончарук - Горошина, а впрочем, о делах земных, небесных и прочих. Истории из параллельных миров

Тут и Колумб Христофор Иваныч промеж них встрял, чтобы весть высшую небесную в высшие земные инстанции передать. А у папы в ушах затычки из ваты, воском пропитанные, чтобы не раздражаться от вредных внешних влияний. Сунул Христофор Иваныч папе телефон под нос, а тот ему свою туфлю сует: «Целуй, мол, дурак!» И вокруг же все шипят, «целуй!», «целуй!», но и поцеловать даже не дали, оттеснили.

Загрустил тут совсем Христофор Иваныч и пошел по королям разным миссию приказанную исполнять. Но к королям-то тоже не больно и попадешь, иной в отпуске, иной воюет, а иной и просто не принимает, настроений, мол, нет. Всю Европу так-то исколесил и никакого значительного проку: никто высшего гласа слушать не желает. Наконец и до Испанских королевств доехал и прямо сходу к королю во дворец, шастает а его не пускают.

– Куда прешь, говорят, итальянская морда! Много тут вас воров бродит – мафиозников! – И выпнули его мячиком за ворота.

– Ладно, думает Христофор Иваныч, коли в двери не пускают попробуем в окошко.

И влез тут же через форточку, благо что фигурой не громоздок был, да попал прямо в кухню.

А там повара с ножиками бегают повязали его и уже на шашлык разрезать приготовились, но тут Колумб Христофор Иваныч им и говорит:

– Вы, дескать, робяты, не торопитесь меня произвольно резать, потому я здесь с заданием да и штука у меня такая имеется, что вы от изумления ахнете и просто в бесчувственные обмороки повалитесь.

А повара ему так скептически ответствуют:

– Ври больше, говорят, таких вещей и не бывает в мире, чтобы мы ахали. Мы не ахальники!

– А вот нате-ка вам, сволочи! – говорит Христофор Иваныч и сует им в самые морды телефон.

А те как услышали такие приказательные речи: «Езжайте, мол, разтуды вашу качалку в Америку!» так загрустили, оторопели да пошли скорей мешки, котомки да чемоданы собирать, чтобы в путь неизвестный отправиться. И такой шум вокруг произвелся, что и король, тут как тут, незамедлительно появился.

– Что за шум тут, говорит, а драки очевидной не происходит?

Колумб Христофор Иваныч сразу ему телефон под нос, под ухо то есть, а оттуда между прочим такие речи исходят:

– Давай скорей, охламон, корабли Колумбу Христофор Иванычу, пусть он Америку открывает! А не дашь погублю на корню, ханыга!

Король тут и осел совсем: сидит на полу и не пикает и не пукает и никаких сигналов жизненных не подает.

А тут и королева некий беспорядок почуяв стрекозою выпорхнула.

– В чем дело, говорит, жельмены, доны то есть? Отчего шумиха в помещении чрезмерная?

Христофор Иваныч тут же ей и телефон прямо в личность сует и слышит королева нечто для королевского уха непривычное и неприличное:

– Не жалей кораблей, стервя! Давай, давай не телись, Америку пора открывать!

– А кто говорит-то? – королева спрашивает.

– Высший небесный отдел межконтинентальных сношений! – отвечают, – мать твою под хвост язви!

– Ах, ну коли так, то чего-нибудь сообразим, – говорит, а сама в одну руку телефон взяла, а другой Христофора Ивановича за ухо ухватила:

– Кто таков, говорит, и где штуку эдакую взял? Может голос-то вовсе и не с небес высших, а из глубин подземных происходит?

И для проверки явления кликнула в сей же момент инквизицию. Ну, а там ребята смелые: никого не боятся, потому как сами и боги и бесы в одном теле. Телефон тут же на костер отправили, а Колумба Христофора Иваныча на 20 лет в самый темный подвал замуровали, забыв о нем совершенно, а вышел он оттуда совсем глубоким стариком, так что ничего прежнего уж и не помнил.

И Америка в тот раз, по сим вот причинам, так и не открылась.

Был однажды граф Скалкин, а может и не граф, а так себе непонятное телесное сооружение, но жил. Был там еще и другой такой на него похожий, но Палкин, но это уже совсем другое существо. Скалкин очень даже обижался если его перепутывали с Палкиным. И если Скалкин может и граф, то Палкин совсем неизвестно что такое. Чего-то такое ходячее-бродячее, жующее-пьющее, а Скалкин, как никак, мыслитель.

Он все думает и думает про всякое, но ничего выдумать не может, потому как мыслители только думают, а не выдумывают. Да оно и лучше просто так-то думать, а выдумки они всегда какую-нибудь пакость в себе содержат, сперва вроде и хорошо, а в конце концов – может выйти и совершенная пакостная дрянь.

А Скалкин все ходил и просто думал, например, про Луну. Зачем Луна и прочее и почему именно Луна, а не чего-то другое? И часто по ночам выходил на балкон поглядеть на ночное светило. И глядел и глядел, но ответа не находил.

Однажды был у него день рождения и пришли к нему 30 дам, а может и 100 или даже 200 и каждая из дам подарила ему трусы.

«Вот же незадача, – думает, – зачем же трусы? Что ж они думают, что у меня уж и трусов нет? Будто я обезьян какой из джунглей!» Думал Скалкин, думал, но ответа не находил.

Как-то взял он удочку и думает: «Порыбачу и мысленно, и внутренне, и наружно успокоюсь».

Уселся на бережку, закинул удочку и поймал карпа или окуня, а может и карася, ну, а вообщем рыбу. А на рыбе надпись повдоль всей фигуры – Париж. Стал тут Скалкин снова думать: «Зачем надпись сия? Зачем Париж? Зачем рыба? И зачем все эти зачем?»

Думал, думал, но ответа не находил.

– Надо, – думает, – как-то отвлечься. Съездить что-ли куда?

Сел в поезд да и покатил в Париж, может на рыбе написанное на него так внутренне повлияло.

Ну, а там, конечно, рестораны, кан-каны, фонтаны, кафе шантаны и прочая веселая французская фривольная жизнь, и забыл Скалкин все былые вопросы и вообще даже и думать совсем забыл. Потому что голова у всех существ всего лишь одна и две мысли в ней ни за что одновременно не помещаются.

И все было так распрекрасно: писал Скалкин письма в Россию и прочие страны и просто всем кругом рассказывал как ему удивительно хорошо и думал, а может и не думал, что теперь и всегда-то так вот и будет. Там, конечно, и война где-то совсем рядом проходила, но она его не касалось и он ее не касался, оставаясь во вполне параллельных отношениях.

А тут вдруг бах! В Петербурге октябрьская леворюция случилась и все что было правое стало левым, а если не захотело быть левым, то просто – к стенке! И пошла такая экпроприация, что не обрадуешься, даже и самого царя с трона спихнули и в Сибирь отправили. И все имущество Скалкина порастащилось, а куда и самим большевикам леворюцанерам неизвестно. И стал он вмиг совсем совсем нищим бродягой, клошаром значит ежели совсем по французски выражаться.

Вот и стал он с тех пор клошарить по Парижу и шарить по помойкам чем бы ему пропитаться и думать при этом всякое разное про мироустройство и прочие жизненные явления.

И ежели б был он птицей, то непременно улетел бы в другое место, но не умел Скалкин ни летать ни ползать, и ступал по поверхности земли, то носком то пяткой и никакой особой творческой выразительности в этом не было. И хорошо еще, что человеки придумали мосты, а то где бы еще укрываться от непогоды и вести различные размышленья, про то что было, будет или не будет.