Юрий Цакиров - Капитанская дочка против зомби. Mash-Up

– Да, уж, – сказал Иван Кузмич, – баба-то не робкого десятка.

– А Марья Ивановна? – спросил я, – так же ли смела, как и вы?

– Смела ли Маша? – отвечала ее мать. – Что Вы, батюшка пока трусиха. Но в нашем краю без храбрости никак. А так до сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется, что лебедь. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои аменины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки.

Мы встали из-за стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я пошел к Шванчичу, с которым и провел за вином и разговорами в свое удовольствие целый вечер.

« Никакое оскорбление, чести обиженного никаким образом умалить не может».

Патент о поединках и начинании ссор Воинского устава 1715 года

Убийства, как правило, совершаются не в порыве бесконтрольных страстей, а по злому умыслу и вполне хладнокровно.

Уильям Блейк

Прошло несколько недель, и жизнь моя в Нижнеозерной фортеции сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я принят как родной. Муж и жена были люди самые, что ни есть хорошие. Иван Кузьмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек местами необразованный и простой, но зато самый честный и душевный. Много видывал он за свою нелегкую жизнь бесчестья, от того и направлен он был по своему желанию после смерти императора в дальний гарнизон. Жена его им управляла, что согласовалось с его беспечностию. Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и своим домиком. Марья Ивановна скоро совсем перестала со мною дичиться. Я в ней нашел благоразумную и чувствительную девушку.

Мы познакомились с ней немного ближе на устроенном в фортеции конкурсе метких стрелков. Маша, несмотря на свой страх, посетила это шумное мероприятие и боюсь тому причина были мои дружеские уговоры. Конкурс к ее неудовольствию я проиграл. Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Шванчич выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Шванчич о том не беспокоился.

Я был наконец произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. У нас не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по личной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы все они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя многие из них, дабы в том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя знамение креста. У Шванчича было несколько разных книг. Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе. По утрам я читал и медитировал изредка, упражнялся с мечом, а иногда пробовал себя в переводах стихов. Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня и куда вечерком иногда являлся преподобный отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею сиречь сплетницей во всей фортеции. С Шванчичем, разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для меня менее симпатичною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень не нравились, особенно ехидные замечания о Марье Ивановне. Но вернемся к этому позже. Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал.

Несмотря на предположения, казахи и другие иноземцы не возмущались. Спокойствие царило вокруг нашей крепости. Но этот мир был прерван внезапным междоусобием.

Я уже сказывал, что я пытался заниматься литературою, в том числе переводами. Вспоминая свои давние детские уроки я попытался литературно переложить по-нашенски стихи средневекового поэта Чжан Хуа, придав им выразительность и рифму близкую к классическому стилю. Известно, что все сочинители ( а переводчики тому не исключение ) порой, под видом требования советов, ищут благосклонного слушателя. Итак, переписав начисто мой перевод, я понес его к Шванчичу, который один во всей крепости мог оценить по достоинству мой труд. После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и прочел ему следующие:

Светлой луны, свет прозрачен и ясен,

Узором лучи покрывают ступени.

В одиночестве томном охраняю безмолвную ночь,

Возвращаясь, вхожу за откинутый полог.

В предутреннем небе замерли звезды.

Затянувши военный пояс, собираясь на службу дворца-

Забылся и во сне повстречался с любимой,

Увидел ненаглядную дочь моего командира.

Чья улыбка пленительна и проста,

Глаза выразительны, щеки нежны и румяны.

Проснулся, и сразу стало тоскливо,

Горько… сердце в одиночестве гаснет…

– Как ты это находишь? – спросил я Шванчича, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но, к великой моей досаде, Шванчич, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что перевод мой нехорош.

– Почему же так? – спросил я его, скрывая свою досаду.

– Потому, – отвечал он, – в восточной поэзии описывать любовные переживания от лица мужчины считается малоприличным. Лучше бы взял для примера стихи учителя моего, Василия Кирилыча Тредьяковского. К примеру, его любовные куплетцы.

Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Шванчич посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, – сказал он, – сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А перед кем твой герой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна? Здесь просто и нет никого более».

– Не твое дело, – отвечал я нахмурясь, – Мне требуется ни твоего мнения, ни твоих догадок.

– Ого! Самолюбивый стихотворец (я хотел сказать переводчик) и скромный влюбленный! – продолжал Шванчич, час от часу более раздражая меня, – но послушай дружеского совета: коли ты хочешь еще успеть, то советую действовать не китайскими песенками.

– Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.

– С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо любовных стишков подари ей пару недорогих серег.

Кровь моя закипела.

– А почему ты об ней такого мнения? – спросил я, с трудом удерживая свое негодование.

– А потому, – отвечал он с подлой усмешкою, – что знаю по опыту ее нрав и обычай.