Анна Ткач - Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного

– Угошшайтеся, милости просим… Гураное молочко (это какое такое, я затревожился)… Оно-т ишшо луччее, чем коровье, ваше благородье господин абмирал! Оно здоровее…

– Гураны – козы у кержаков… – каким-то образом умудрился Колчак ответить на мои явно очень громкие мысли и попытался от стакана отвернуться, не допив: лицо обмякшее, глаза осоловели… Плохо, желудок атрофирован… Потылица не настаивал, отвел руку, это я бы пристал неотвязно.

– Товарышш Шшудновский… – позвал вполголоса – абмиралу кушать нельзя совсем. Ни калачика, ни шаньги… У яво все кишки с голодухи заклеелися. Молочко вот можно, а ишшо простокишу…

– Откуда знаешь? – присел я рядом, положил два пальца на запястье голодающего. Тахикардия та еще…И с желудком что… Свободной рукой вопросительно погладил проваленный живот, гляжу, он аж съежился, челюсти стиснул, скулы под выскобленной до синевы кожей напросвет, ну понятно, ну не буду. Ревматизм, он такой. А Потылица немедленно – стакан недопитый на табуретку и пытается у себя пульс сосчитать. Между прочим, нашел. Я же говорю, он талантливый.

– Да заблуд отхаживать мне приходилось, – отвечает с достоинством.

– Тогда ты помнить должен, зиселе, – улыбаюсь – что температура у заблуд была пониженная. Так?.. Вот, – улыбаюсь – и санитар вам, господин адмирал.

Колчак с закрытыми глазами лежит (ресницы на полщеки) и эти ресницы у него трясутся, куда там вееру, сморщился, губы поджал: притворяется изо всех сил, что не смеется. Что – просто снова кашель привязался.

А натура-то, видать, веселая – притвориться не получается.

Потом свои сапфировые как распахнет… У меня руки зачесались, тоскуя по кисти: золотые искры в сапфирах пляшут.

– Полноте, – и тоже улыбается. Только не как я – бережно. Краешками губ. – Меня Александр Васильевич зовут… А вас как прикажете величать, а то я, признаться, катар желудка нажил от собственного: господин комиссар..?

– Ну… Самуилом зовите, – перевел я дух растерянно и с облегчением.

Он глаза на миг опустил…

– А по батюшке? – продолжает мягко допытываться. Его свои же белогвардейцы рохлей и мямлей считали. И нас приучили.

Плохо они Колчака знали!..

Я ответил стесненно:

– Гедальевич буду…

Шаддаи Элохим, вы не поймете, потомки, как мы ежились, когда у нас русские об имени спрашивали… Но если вы понимаете – не напрасно ли лилась кровь?… Горячая, красная, русская, еврейская…

Одинаковая…

– Какое имя ветхозаветное, – восхитился Колчак шепотом. Он не хотел мне специально приятное сказать, у него непроизвольно вырвалось и меня остолбенело – Шмуль-Эле бен Гедалья…

Помедлил, шевеля губами, пробуя на вкус безнадежно чужой язык, пригляделся ко мне – и догадался:

– Не так? Самуил Гедальевич?..

Я только головой покачал с усилием.

– Дозволенья просим, – подал голос Потылица – я знаю! – Не меня, Колчака спрашивает, представляете? – и тот, улыбаясь глазами, выдает согласие при помощи ресниц, разумеется – Шмуаэль-Эли'аху бар Гед'далиа, вот, – выговорил старательно – А ково оно это – санитар? Ково-то делать надо, товаришш Шудновский?..

Я, слава Богу, сидел – иначе бы рухнул.

Имя Скрижалей христиане произносят?.. И не кривятся, не плюются – с уважением говорят?

И оно им известно?!

Готтеню, божечка. Ведь и впрямь – совершилась революция…

– Молодой человек из кержаков, Самуил Гедальевич, – окликнул меня Колчак обеспокоенно – среди них не редкость знание основ древнееврейского… Они староверы, потомки бежавших от гонений патриарха Никона, последователи Аввакума, – пытался торопливо достучаться до помутившейся моей головы, и видел я как он думает виновато, что мне, еврею, нет дела до всевозможных христианских сект – и это, наверно, правильно, и Потылица, счастливый популярностью, показывал два пальца, мол, да, староверы, двумя пальцами крестимся, адмирал на предъявленное двоеперстие посмотрел и вдруг осенило его:

– Боярыня Морозова на картине… как же… ах, не знаю… – искренне страдал – Помните?.. Репина?..

– Сурикова, Александр Васильевич, – прошептал я благодарно. Надо же.

Ведь действительно не знает.

– Грознова царя ишшо, как он царевишша зашиб, худошник Репин рисовал… – сообщил Потылица, продолжая неназойливо демонстрировать нахватанную по зернышку эрудицию – Самойла Гдалыч… Каво делать-то санитара?.. Ваше благородье господин абмирал, каво?

Я ответить на животрепещущий вопрос не успел.

– Тебя как звать, дитя мое?.. – умудрился Колчак таким тоном спросить, что семнадцатилетний Потылица не обиделся, а почти тридцатилетний я – через месяц стукнет, если интересуетесь – обзавидовался.

– Симеон Матвеичем звать, – солидно дитя представилось – Потылицыных мы, значится, кужебарские то исть, с реки Амылу, по-за Анисеем, ваше благородье господин абмирал.

– Слыхал про Амыл, – кивнул Колчак, я смекнул вмиг: правда слыхал, и очень интересно – откуда и что именно… – А санитар – это вроде няньки, Семен Матвеевич. Вот такие дела неважные… И зови ты меня по имени, пожалуйста, а то больно уж долго выговаривать тебе приходится, – рассмеялся беззвучно.

Нет, ну я, конечно, понимал, что не станет Колчак уточнять, что он совсем не "ваше благородие", а очень даже "ваше высокопревосходительство"… Тоже, гм, выговоришь – и язык на плече… – но видали комика?..

– Так нехитрое дело санитаром-то, – дитя колоссальное обрадовалось. Ага, разбежался, просим позволения поздравить. А поворачивать ревматика небось как станешь – за руку тянуть?.. И вообще его, вполне может быть, трогать нельзя…

Сердце не выдержит.

– Ох ты батюшки! – Потылица впечатлился… Я покосился украдкой: не появилась ли на красивом адмиральском лбу, как втайне я побаивался, но старательно свою догадку от себя отгонял, отчетливая надпись, что это было бы совсем недурственно – сию минуту концы отдать, выражаясь по морскому. Золото в России, декабристочка на свободе – можно и отчаливать…

Он же, Колчак, сам себе трибунал, если вы еще не поняли.

Гляжу: ничего вроде, глаза не стынут, слава Богу…

– Ну смотри, – говорю – Семен Матвеич. Учись. Нос, губы, между носом и губами, уши, виски – если начнут синеть…

– Трогать нельзя! – кивает с готовностью ребенок – Сердше, значит. И вас звать, а ешли вас нету, то фершалку. Тут недалечки живет. Касенка зовут… То ись Казимира… Красовская Казимира Анжевна… – смутился он очень красноречиво!

– Красивая? – это не я полюбопытствовал, это Колчак. Я-то молоденькую польку-акушерку давно взял на заметку. Сирота, и доктор, у которого работала, от тифа умер, защитить некому, кушать нечего – полезная девочка.

– Ученая… – завистливо вздохнул Потылица. – и красивая… Очень…