Анна Ткач - Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного

– Как?… – уточнил Колчак заинтересованно и понял, хмыкнул тихонько: – Красиво…

– А у меня был старший брат, – проговорил я – и тоже, как вы… как ты… курильщик…

– Я не буду курить, братишка, – торопливо пообещал он мне – и где-то невозможно далеко, нет, совсем рядом со мною, в сердцевине Короны Миров, в А ц и л у т, в обиталище праведных душ, улыбнулся обоим нам брат наш Ося Чудновский…

Девочка в кружевном белом платье сидела у него на руках – умершая вскоре после рождения сестра Любочка Колчак… И еще кто-то, еще, еще… Огромным усилием, через рвущую душу боль, я оттолкнулся от памяти Колчака и понял, что он тоже отодвигается от моей, не желая меня обыскивать… Посмотрел на него беспомощно, не по своему, впервые отказывал мне мой язык!

Дорогие товарищи потомки… Знаете ли вы, что это такое – Сочетание души?.. Не спрашивайте. Не расскажу….

Колчак осторожно отобрал у меня котелок, ложку – и давай хлебать:

– Есть хочу – умираю!.. Слушай, ты же тоже голодный, братишка, будем вместе? А что тут такое аппетитное плавает: крокодилки. Фрикадельки, – поясняет, будто я не знаю, что крокодилками называет фрикадельки уже любимый мною, хотя я его никогда не видел, мальчик Ростик по прозвищу "мамин хвостик", которого родной отец тоже увидел впервые, когда ему почти год был, потому что носило этого папеньку в очередную свою разлюбезную полярную экспедицию…

– Ты… вы… осторожнее с крокодилками, – замечаю – на завтра оставьте, я на холод поставлю… – А ему понравилось, что я "крокодилки" сказал, у него глаза засветились, и предлагает снова:

– Лучше ты поешь…

– Вот еще, – говорю – больного объедать! Я, – говорю – и ломтем хлеба с селедкой…

Колчак громко, по мальчишески фыркнул – я просто челюсть отвесил, поняв, что он знает, откуда эта цитата, и не от меня: что он читал Шолом-Алейхема… И потом как встрепенется сразу, мои перемены настроения, какими я Попова веселю, близко не стояли:

– Самуилинька! Братишка… Нужно… – снежный вихрь у меня перед глазами! Поезда беспаровозные обындевелые, толпы морозом битые и эшелон такой неприметный, за номером многозначительным – второй золотой эшелон…

Задержать! Спасти! Оставить на территории России!..

И по возможности быть милосердными к беженцам и военнопленным…

– Не говорите ничего, – произношу торопливо – слышу я. Все сделаю, что могу. Верите… Веришь мне?..

Закивал он.

– Ты… – пробормотал нерешительно – словно знаешь, что с нами творится… Да уж знаю.

Мелодия между сфиротами заиграла, ничего особенного, христиане чудом зовут…

– Недостоин я… – выдохнул Колчак убежденно, увидел как я шевелюрой трясу, осекся.

– В мудрости Творца не сомневаются, – говорю.

Перекрестился он молча, а мне – смейтесь, если смешно… – так хотелось еше раз его фырканье услыхать. Прыскал адмирал Колчак совсем по мальчишески, оказывается. Сказал бы хоть, что мол видали, какой революционный сюрреализм – еврей-большевик православного учит богословию…

Или чего еще…

Шевелится же ведь! У меня под боком… Ноги пробует. Они у него ноют меньше сейчас, я знаю, и какое это ему облегчение, знаю тоже, и радоваться от стыда не могу!

Больше года я от колчаковских тюремщиков "предупредительные" кандалы носил: правую руку сковали мне с левой ногою, как опасному арестанту… Гордился я кандалами!

Мечтал Колчака-мучителя заковать…

Домечтался, выходит!

Говорил мне отец, знаток Пятикнижия и ценитель Маймонида, непревзойденный на нашем Подоле толкователь таинственной книги Зоар: не давай рождения злым мыслям… Падет слепое зло на невинную голову. Ой, татэ, татэ, я ведь и кадиш (поминальная молитва) по тебе не прочел, мешумед (вероотступник) я…

Ревматическая атака – это, товарищи, не кандалы. Это дыба…

Каких слов я жду?..

Анну Васильевну… – вытолкнул костенеющим ртом – отлеживаться заставил…

Ей в ее положении ходить-то не очень… – и Колчак беззвучно и невесомо уткнулся лицом мне в грудь. Я сгреб его, обнял, притиснул к себе: ох и ребра же… Наперечет! А температура-то спала, хорошее дело салицилка… Ну что же ты, думаю отчетливо, хотя и думать не надо, он меня сейчас запросто слышит, ну такой же герой, такой подвиг совершил – и когда все страшное позади, ну надо же, ну как же так… Закопошился, чую. Руки выпростал, и меня за шею. И вздыхает над ухом..

А вы чего смеетесь-то, дорогие товарищи потомки?..

День у меня обнимательный, ясно вам?.. Ничего смешного. Потому что я теперь знал его боль, кричавшую в первую его тюремную ночь: в том городе, где венчался, смерть приму… За мои грехи… За Сонюшку. Лишь бы не повесили… Не опозорили. Нет, нет! Как угодно! До конца претерплю… Аннушку бы пощадили… – и куда там боли от кандалов. Вот что пытался я умиротворить, шепча мысленно: все позади… все страшное кончилось…

Не помню, сколько шептал. И не хочу знать, сколько.

И вдруг говорит он мне в то самое ухо, а я щекотки ужасно боюсь, чтоб вы знали:

– А когда помыться-то будет можно?!

Я как подпрыгну.

– Давайте уж, – говорю – завтра… Сомлеете еще.

– Не-еет, – головой крутит, и плечом слышу, что шека у него пошевелилась: улыбнулся.

– Почему, – сам растягиваю губы – нет?..

– А потому, что не "давайте", а "давай"… – наставительно шепчет – И не "сомлеете", а "сомлеешь"… Как-то странно после открывшейся способности взаимного чтения мыслей быть на "вы", не находишь?..

– Ага… – соображаю озадаченно – вот кельнской водой оботру… И это… Рубашку… Снимем… – изо всей силы избегаю необходимости употреблять числа, понимаете ли…

А рубашка на Колчаке, кстати, можете опять-таки посмеяться, Потылицына: хоть через подол вынимай адмирала, хоть через ворот, проходит беспрепятственно – и Потылицыны же у него на ногах носки. Вязаные. Ему как чулки, пятки под коленками. Свежее все, недавно переодевали. Обтер, говорю с братской суровостью (мы же вроде договорились):

– Самому-то уснуть получится?.. А то морфий впрыснуть за мной не заржавеет! – уф, получилось…

Щурится Колчак..

– Самуилинька… – мягко-мягко произнес – только я от той мягкости вздрогнул – я усну, когда ты отчитаешься… Что там с эшелоном, или я напрасно бульон съел?.. Хе-хе, я-то уж сомневаться начал, какой он мне брат получился, теперь точно вижу, что все-таки старший!

А отчитываться перед ним, богоданным старшим братцем, трудненько оказалось, вопросы Колчак с беспощадной точностью ставил и таких же ответов точных требовал… Попадись я в свое время хотя бы ко вдвое менее дотошному контрразведчику на допрос – ведь не выкрутился бы. И все-то ему знать понадобилось, в том числе и какие именно люди на страже золотого запаса стоят, и сколько времени караул длится, и как они одеты, и в каких местах костры горят, и только поспевай удивляться, откуда моряк так отменно караульную службу знает!