Анна Ткач - Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного

А ведь будь у него армия поприличнее… Даже холодок по спине у меня пополз! Нет, товарищи дорогие, таких с виду только безобидных и чудаковатых лучше иметь в друзьях…

И конечно, после допроса я слегка схулиганил.

По хозяйски пощупал ему мочевой пузырь, испытавши от результатов ощупывания колоссальной величины счастье, и без лишних слов подставил посуду.

А он все понял и смеется! Ну, погоди у меня…

– С предстательной железой, судя по свободе мочеиспускания, – говорю я мечтательно – у тебя будто все в порядке… Хотя не мешало бы исследовать. Колчак аж свое важное дело сумел завершить с большим трудом к моей полной радости:

– Н-не надо! – почти заикнулся. И сообразил: – ффуууу… Как же я снова попался…

Конечно, попался, тебя ловить просто, братец… И ты меня еще не знаешь…

– Ты не отвлекайся, не отвлекайся, – замечаю – а то я быстренько тебе – знаешь что сделаю?..

– Знаю-знаю, катетер поставишь… – покладисто он отозвался, одергивая рубашку и – кто б сомневался – из нее выпадая, пришлось мне ворот на плечи ему натягивать, Колчак торопливо пробормотал: – Спасибо… можно руки умыть?..

– Можно только вместе с лицом, – хмыкнул я немедленно. И, поскольку умывался он вполне самостоятельно – благословен Ты, Шаддаи Элохим, Господь мой! – не преминул спросить у него вкрадчиво:

– А по иной нужде не хочешь?..

– Не… нет, – отвечает послушно, хотя и с запинкой. Ну, вы меня поняли, товарищи!

– Жаль! – заявляю с чувством – Не будет у меня, значит, ужина чекиста в горшочке.

Он ладошки в замок сцепил, подбородком с ямочкой на замке устроился, глядит на меня задумчиво… И как спросит:

– Ляхн ис гезунт, йе?.. (Смеяться полезно, да?.. – по еврейски) – всмотрелся в мою озадаченную сильно рожу… – Нет-нет, я не от тебя научился!.. Я немного говорю на идиш! Покойные отец с матушкой родом из Одессы…

Да уж, плохо мы, евреи, русских людей знаем, оказывается – даже когда происходит то, что произошло с нами!

Он все же не расслабился окончательно, несмотря на мои непристойные шуточки. Повторял конфузливо: "Не уходи"… – вздыхал, ворочался, натягивал одеяло на голову, это привычка у него была с юности – с головой накрываться… Потом ему снова посуда понадобилась, да не единожды, к моей полной радости: отеки сходить начали… Выживет. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…

И забылся в конце концов, намертво стиснув ладонь мне обеими руками.

Руки у него были ну просто железные… Такая хватка, и мозоли еще, не понимаю откуда, адмирал же, а не кочегар! Ах да, уже понимаю, ничего себе на флоте как руками-то надо действовать, невзирая на эполеты… Ну, конечно, могу я высвободиться, все одно я сильнее, только вот не рискну!

Так и сидел, зафиксированный, пока он на другой бок не повернулся. И руку мою помятую не выпустил…

Староват я, что ли, становлюсь – всего-то вторая ночь без сна, а глаза как табаком запорошило. Посудину велеть вынести и протопить… Да, курятину вынести на холод.

В коридорном повороте больные мои глаза ослепил высоко поднятый фонарь, и чуть не уронил я ее – курятину, и за спиной у меня истерически затворы залязгали:

– Стой! Кто идет?! – орет караульщик на весь этаж, ты поди мне еще адмирала разбуди, живо узнаешь, где раки зимуют, поворачиваюсь к голосистому и внятно ему объясняю, куда он может сейчас же отправиться, если до сих пор не уяснил, кто у нас в тюрьме по ночам с фонарем может бегать! Какой Диоген. В юбке… Пухленькая, складненькая, в высокой старомодной прическе, с оренбургским платком на плечах…

Княгиней Ольгой философа зовут…

– Благодарю, ребята, – подходит к нам эта древлянская победительница, наконец-то фонарь опустив, догадалась, слава те, а то уж у меня слезы сочатся… Так, где мой платок?.. Тьфу, в крошках, бутерброды я в него заворачивал. Караул польщенно приклады в пол – тихонечко, знают мою натуру, а голосистый даже плечи расправил и улыбается.

– Как адмирал, Самуил? – тихо выговорила генеральша. Такой у нее голос был – моя злость за ночное хождение с фонарем потекла как сосулька под солнцем.

– Спит он, Мария Александровна! – отвечаю – Не беспокойтесь… И поужинал хорошо, – показываю котелок – и хорошо заснул. Пойдемте, – беру Гришину под руку и иду с нею обратно в этот коридорный аппендикс, к угловой адмиральской камере. За спиною, как водится, шепот – горячий и спорящий. Потому как за десять дней уже все голову сломали, на какой стадии находятся у председателя губчека с генеральской вдовой отношения, вот оно дело какое, товарищи! А с чего голову тут портить, посудите сами: вдовья у нее судьба, у Марии Гришиной, и я вдовец, да минует вас Бог от этого, дорогие мои потомки, вот втихомолку жалеем мы с ней друг дружку… Словами добрыми жалеем, а вы чем думали?..

В камеру она вошла на цыпочках, а перед тем фонарь прикрутила, мне сунула. Глаза у нее – сущая кошка! И сама полная, круглоплечая такая, эх мама-мама… К Колчаку наклонилась, послушала как дышит, всю постель ему ощупала, в подушки кулачком потыкала, перину ладошкой помяла, одеяло пальчиками потерла – он и не ворохнулся, сердечный, намаялся, спал крепко и храпануть даже как положено пробовал, только вместо храпа стон получался – подоткнула аккуратно одеяло и подходит ко мне, разведя руками:

– Ну ты, Самуил, – смех облегченный сдерживает – кудесник, право слово, жаль – большевистский!

– Стараемся помаленьку, – расплываюсь в улыбке. А она меня за руку хвать, и что делать, потопал я как телок за коровой.

– Иди-иди, – Мария ворчит – лица на тебе нет, увидела – испугалась, что с адмиралом! Жрать небось хочешь, накормлю сейчас.

Э, миланка, что же ты так подставляешься, или меня не знаешь…

– Жрать?.. О, мадам, не позволите ли мне задать вам пикантный вопрос… – перехожу я на парижскую пулеметную скороговорку, Марии так в жизни язычок не свернуть, дворяне русские французский язык употребляют чаще всего под славянским соусом – акцент у них такой специфический, железный, раз услышишь и ни с чем не спутаешь – Что значит это загадочное русское слово: жьгатть?.. В нем я слышу… О! Гул бескрайних российских просторов, где… Ой-ой, княгиня моя, только не по шее, не по шее!

Запах генеральшиного супчика я унюхал шагов за двадцать: рыбный! С картошечкой и грибами…

– Беги, беги, – подбодрила меня в спину Гришина – фрикадельки только отдай, я вынесу.

– Мария Александровна, – склонился я к ее руке – губами к запястью, большим пальцем к ладони. В женском отделении пусть подсматривают.

– Парижанин, – хмыкнула она ожидаемый комплимент… – Аппейе не разбуди мне только.

У меня, помню, мысль отчетливая немедленно мелькнула: а ведь Колчаку не понравится, если Анну Васильевну при нем по французски повеличают. Он имена коверкать на западный лад не любит… Удивительно много я теперь о нем знал! И вспыхивало это знание наподобие августовских зарниц – или невиданного мною наяву, но отныне знакомого тоже полярного сияния… Такого колышущегося полупрозрачного шелестящего занавеса в фестонах с воланами на полнеба… Зеленоватого… Нарисовать бы, потому что Колчак в свое время ужасно жалел, что не может его нарисовать…