Анна Ткач - Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного

Вы можете мне ответить, дорогие мои товарищи потомки, почему буквально все дети выражают желание залезть на меня верхом?..

Ну… Мне вообще-то самому очень нравится…

Думаете, на этом моя эксплуатация закончилась?.. Напрасно.

Старший Женечкин братец Виктор потребовал сию минуту прооперировать и его. И так он вечно вынужден уступать этому Жеке все, решительно все интересное… А почему нельзя, доктор?.. А я слышал, что на фронте раненым операции без передышки делают!

– Потому, – Женя говорит – что раненые без немедленной операции точно умрут, а с операцией, даже без соблюдения всех требований этой… антисептики…

может быть, выживут… Правильно, Самуил Гедальевич?.. Эх ты. Я моложе и знаю! И я вовсе думаю, что если б Самуил Гедальевич был на германском фронте… Папа бы не умер… В лазарете…

Вот что на это им ответить?.. Не подскажете?

– Правда?.. – без обиды на несправедливость судьбы, с одной готовностью поверить в чудо заглянул мне Виктор в глаза – У папы было ранение в голову… Вы бы правда… Смогли?..

– Наверное, тогда бы не смог, – повожу плечами. Не хочу знать, откуда явилось твердое понимание, что сейчас – сумел бы вне сомнения… И какой характер носило смертельное ранение капитана Колокольцева, догадываться не желаю тоже. Потому что знаю, что могу догадаться…

Словно чья-то ободряющая рука лежала на моем плече, а другая подносила к глазам Великую Книгу! И я уже учился читать Письмена, начертанные рукою Бога.

– Ты дал мальчику подержать хирургический нож?.. – еле слышно спросил у меня Колчак.

– Я его ему подарил… – развел я руками виновато.

Он покашлял в странной какой-то задумчивости, я подумать успел: не одобряет баловства. Да и понятно ему, что такое для хирурга нож… Сухие горячие пальцы, в темноте нащупав, жарко стиснули мне запястье:

– Тонняга (классный парень. Офицерский жаргон)… Знаешь, Самуил, когда меня к штурвалу впервые подпустили?.. Я чуть старше мальчика Жени был – двенадцать лет… Отец в Севастополь ездил к друзьям и меня взял… А на пароходе капитаном товарищ отцов оказался. Пароходик колесный, кливер еще при ветре подходящем распускал, представляешь… Гаджибеем звали… Как сейчас помню. Тяжеленько мне было его на курсе удерживать, взмок гимназистик…

– И… Что?.. – прервал я адмиральские воспоминания.

– И то… Пошел я в следующем учебном году на шкентель, – усмехнулся Колчак – поступил в Морской корпус то есть… Шкентель – это, братишка… – примолк выжидательно.

– Конец строя корабельной команды… Для юнгов, – не подвел я его. И взмолился: – Выбрось из головы тоску, а, Александр Васильевич?.. Душой прошу… Я уж ни о чем не говорю, что за жизнь будет хорошая… Пустыни садами процветут, на север теплые реки хлынут. Станет так, верю в это… Ты посмотри, какие мы с тобой! Знаешь, что с нами случилось?.. Наши души срослись неразнимчато… Куда ж я без тебя?.. Пожалей меня.

Со стонущим выдохом потянул Колчак мою руку – и я шмякнулся о его постель лбом, сползая с табурета на колени.

– Самуилинька, Самуилинька… – ворошил он мою непокорную шевелюру – что же это я?.. И вправду: как бы мне тебя за собою в расстрел не потянуть…

Это мы еще посмотрим, думаю.

Кто кого и куда потянет!

– Несбыточномечтатель ты мой… – закашлялся Колчак. А кашель у него означает в переводе на человеческий "сказать воспитание не позволяет, что я об этом думаю" – и кто бы говорил, то есть кашлял: сейчас все, что думает, выложит.

– Мой учитель… – не заставил он меня томиться ожиданием – барон Толль… Подгонял ездовых собак. Кричал по чукотски: впереди еда, впереди отдых… И собаки бежали быстрее… Хотя впереди ни еды, ни отдыха не предвиделось. Большевистские лозунги… Так похожи на понукание каюра… Самуил! – нервно дернул меня за чуб – Ты знаешь, что делают с выбившимися из сил ездовыми собаками?..

– Так ты ж просил вроде собак не пристреливать… – хмыкнул я довольно, потихонечку из железных адмиральских пальчиков выкручивая свои волосья. Вот привычка кошачья у высокопревосходительства… Вцепляется! На освещение тратиться не надо, из глаз искры сыплются. – Дай только срок, – говорю – мы города построим там! Ну, где сейчас только на собачьих упряжках. Он даже приподнялся.

– Где, в тундре?.. Там нельзя строить, – снова закашлялся – вечная мерзлота… не даст! И ее разрушение может нести необратимые последствия для совокупности живой и неживой природы высоких широт… Самуилинька, – прервал себя сам, враз охрипнув – потому что мы снова увидели мерцание сгущающихся звезд. Это было как порыв искрящегося ветра на сей раз, даже холодок дохнуло, помню, или просто озноб меня пробрал?.. И плыл на грани зрения прилепившийся к подножию голубовато-серых пологих горных громад немыслимый город из высоченных и разноцветных домов: розовые, салатовые, охряные – гладкие стены, огромные окна, плоские крыши без печных труб, с какими-то торчащими проволоками… На высоких колоннах стояли эти дома. Словно плыли в морозном тумане или шагали куда-то. Не к горам ли к тем голубым?..

А что за горами?

– Охотское море там… Это же сопки Тауйской губы, видишь?.. Перешеек между бухтами Нагаева и Гертнера… – пробормотал Колчак с рассеянным равнодушием практикующего географа – Самуилинька, мы ведь видим будущее?.. Кто мы такие, Самуилинька? Ты ведь знаешь?!.

Язык мой немедленно повернулся ответить вопросом на вопрос. Надо же его расшевелить, братца названного…

– А ты таки как себе думаешь, Сендер брудер?..

Добился – Колчак усмехнулся:

– Знаю я, знаю, что ты еврей, не напоминай… А что думаю… Лучше бы нам не расставаться, братишка, только ума не приложу как это сделать!

– Мы и не расстанемся, – отвечаю серьезно, он почувствовал тон мой, помедлил, колеблясь, но все же осторожно уточнил:

– На этом свете… И… На том – тоже?..

Смотрите-ка, а сообразительный…

Молча я склонил голову. Вот так, сам додумывай, если хочешь. Потому что душу выращивают, а не подсаживают чужой кусочек…

Православные размышлять не очень любят, правда. Или размышлять начинают с опозданием, вот адмирал у нас как раз такой любитель.

– Аа, – махнул отчаянно православный Колчак рукой – с тобой, братишка, хоть к черту в зубы!

Напрасно я, выходит, его хвалил…

– Ты бы, – говорю – хоть черта пожалел, бессердечный: зубы ведь обломает и подавится.

Он вздохнул только невнятно, сквозь прижатые к губам пальцы. И поэтому я ему молоко перед сном не доверил пить самостоятельно, забудет ведь, потому что с опозданием задумается, из своих рук и споил, он не против был – цедил тепленькое мелкими глотками, лежа у меня на локте. А пока он пил, я усердно чесал языком: сколько в городе продовольствия, сколько человек трудоустроено, какие на рынке цены… По военной-то части наше морское высокопревосходительство небось кого понимающего допросить успело (и насоветовать, чего уж там..), а мы, чекисты, все же больше соображаем по хозяйственной!