Анна Ткач - Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного

– Товарищи! – взлетел пареванский удальный голос – Ведь не белые мы в самом деле! Показнить без суда – это белое дело! Пусть народ сообща его судит.

Горячо говорил Степняк. Сам себе казался в театре, о каком только слышал, но мечтал для которого писать правдивые красные пьесы. И о чуде ещё мечтал он простынном, которого тоже не видывал ни разу – называется синематограф. Не просто мечтал посмотреть: мечтал сочинить историю, которую в синематографе покажут. Но понял, что бесконечно повторяет одно по кругу – и прошептал утомленно:

– В целости довезем до Иркутска, в чеку сдадим… Вот, – подытожил, подбадривая себя, с удовлетворённой украдкою покосился на адмирала, нестерпимо желая благодарности за свою доброту: почему-то показалась ему благодарность та очень нужной, и видел он её тоже театрально, потому что не посмотревши за свою двадцатилетнюю жизнь ни одной пьесы, тем не менее удивительно живо и точно умел представлять себе театральное действо согласно прочитанным книгам.

Невесть где умудрялся он их находить!

Выслушали товарищи молодого книгочея так, как восторженные пересказы его книжные привыкли слушать у ночных костров, разомлев в бездумном снисходительном расслаблении. Встрепенулись, стряхивая очарование – и воздуху уже набирали ответить, и что ответить, тоже сгинуло, как драконом проглоченное, но поднял руку товарищ Буров, сильный красной рабочей правдой, и молвил такое задушевное слово:

– А не кажется ли вам, боевые мои товарищи, что проклятые чехи хотят убить адмирала? Что недаром они нам сказали, как не добились от него согласия отдать им наше добро, наше народное золото?.. И хотят они его порешить нашими трудовыми руками, чтоб свои ручонки не запачкать?.. Ну так что же товарищи – будем мы слушаться чехов? Вероломных разбойников чехов, которых приняли мы на нашей земле гостеприимно, а они ударили нам в спину?.. Или по своему поступим?.

Самуил Гдальевич Чудновский

…Ну и приехал я в родной каземат с настроением – а не взять ли мне корзинку, чтобы быстренько сбегать в лес за подснежниками?.. Честное слово, мне б Дедушка Морозко не только цветочков – еще ягод-грибов-орехов насыпал бы с горкой! И охапку хвороста сверху, такое я излучал счастье, так им со всеми хотел поделиться.

Аж Попова разбудил.

Ввалился с грохотом…

– И вечно ты… – морщится Попов – топаешь, Самуил, прямо как гиппопотам.

– Не, – ухмыляюсь – как индрикотерий!

– Господи, это еще кто? – юрист зевает.

– А это такой древний слоножираф, – объясняю – только не знаю, чей предок. То ли жирафа, то ли слона, то ли вообще бегемота, пардон, гиппопотама.

Не поверил мой заместитель.

– Все бы тебе, – говорит – подшучивать!

– Честное благородное слово, Андреич, не шучу… Натуральный вымерший зверь!

Засмеялся он наконец:

– У нас и без твоего индрикотерия в каждой камере допотопный политический монстр…

– Ну зачем так сурово?.. Это ты бутерброд не докушал? я съем?.. У наш ф хашдой хамере… гм… по Наполеону! Как в сумасшедшем доме. И ничего смешного! Плакать надо! Вот где я столько смирительных рубашек достану, а?.. Как там наши влюбленные, кстати, Константин Андреевич? Как покушали, как поспали?

Попов – ему ведь согласно диплому полагается хитрить – уверяет, что не может решительно привыкнуть к молниеносной смене моих декораций: вот я дурака валяю, вот сразу серьезно говорю. Профессионально врет, нравится ему. В меланхолию впадает, стоит мне прекратить его развлекать. Нервы у бедолаги… Его колчаковцы однажды чуть не расстреляли, до сих пор и не оправится никак. Говорят, сам Колчак расстрелу помешал: приговор, для подписи поданный, скомкал – и адъютанту в морду швырнул, представляете? А что, а охотно поверю, с него станется! И со всех беляков тоже. Все они безрукие и безголовые, что я вам скажу! Меня вон три раза расстреливать собирались и что вы себе думаете, таки и не расстреляли… Только я-то дело другое. Жида такими пустяками не проймешь. Если он, конечно, настоящий пархатый и поганый жид… Но тут мне Попов такое рассказал – я мигом понял, что у меня тоже того… нервы имеются, не про вас будь сказано.

Замечательная госпожа декабристочка, со столь восхитившим меня аппетитом скушавшая сухомятный бутербродный ужин (Бурсака, суку, прибью обязательно), ночью запросилась в уборную, побежала в означенное уютное местечко стремглав и битый час там просидела. Стонала, вздыхала, выползла бледная, шатаясь добралась до караульной…

…И съела картошку.

Теперь спит как убитая. Вроде…

В гроб меня вгонит эта девчонка! Не в саван – именно в гойский дурацкий гроб… И поделом, поделом – как я не разглядел, что она до полусмерти изголодавшаяся?!

Князь Трубецкой-Волконский-Колчаковский… простите, просто "верховный" правитель оказался умнее. Еду не тронул, кипяток выпил. Аж два чайника. Верблюд… И сахар с блюдечка подобрал до крошки.

Повернулся я – и бежать на помощь декабристочке.

Да не верблюд вовсе, успел мне Попов вякнуть в спину, он же простудившись, полночи кашлял! А сейчас?.. Ну что сейчас… Курит сидит!

Греха не оберешься с этими белыми вождями.

Одна объелась после голодовки, другой дымит простуженный… Тут, кажется, кто-то говорил про гроб?

В одиночный корпус я вбежал с видом невыспавшегося Дракулы. И ничего особо для ценных арестантов опасного не увидел…

Мадам княгиня Катя-Маша, как ее там… – ах да, Анна, Аня… – не корчилась в желудочных судорогах и не лежала пластом бесчувственная. Она действительно спала… Спала свинцово-тяжелым сном, наповал убаюканная внезапной сытостью: клубочек трогательный в расстегнутом пальтишке, платок на плечи сбился, недоразмотанный… И сапожки снять не успела – свалилась. Разрумяненная, вспотевшая во сне, сопливая: нос забит, дышит ртом… Я выпростал ее из пальто – такое немодненькое, подол колокольчиком, разул: э-э, набойки-то… того! Не забыть починить! – укрыл, прощупал подчелюстные лимфоузлы. Она захныкала, будят же, погладил по головенке нечесаной – притихла… И все глаза открыть пыталась, чуяла чужую руку, любопытничала. Куда там… Но ротик попросил разинуть – подчинилась добросовестно. Вытянула музыкально: "Ааа!" – и язычок показала: свежий, розовенький… Тоненький как у котенка. Я для очистки совести легонечко еще жадный животик помял.

Хихикает, щекотно ей. Ножки подбирает… А чулки – штопаные. Штопка аккуратная, не белоручка госпожа адмиральская любовница.

Тьфу-тьфу, не сглазить бы, исключительно здоровенькая барынька!..