Александра Нюренберг - Крылатое человекоподобное существо. История одной семьи

Он так подумал.

И он не преминул сказать ей об этом.

– Не льсти.

Она прилегла грудью на траву и, сорвав губами травинку, подмигнула.

– Что, так страшно расплачиваться?

Он уклончиво ответил:

– Это ведь тоже против правил.

Внезапно бражник метнулся к его лицу, и он понял, что ошибся. Гривка была чёрная, и хотя глаза бабочки светились летней благодатью, на спинном щитке отчётливо нарисовался белый тусклый знак зимы.

Почему-то его охватил ужас – дурманный, с запашком разлагающегося винограда. Он увидел что-то: картинку в тумане и услышал громкое пение воды, тут же всё исчезло.

Усилием воли он отбросил малодушие и махнул, отгоняя бражника. Тот загудел почти явно и, как показалось мнительному мужчине, – насмешливо. Унося череп на щите, посланник сгинул. Ночь для этих тварей всегда наготове, спрятана даже в полудне.

– Но как заманчиво, верно? Как ты думаешь, почему я, по твоему выражению, втягиваю тебя в это нелепое и опасное дело?

Он сухо ответил:

– Без ума от меня, понятное дело.

Другая бы расхохоталась, чтобы сбить неловкость минуты. Нет, она не такова. Сама естественность. Сейчас ей хочется поглазеть на него – она так и сказала.

– Мне нравится эта война. – Заметила она простодушно. – Она прекрасна. И я прекрасна.

Он подумал, что это так. Она усмехнулась.

– Это всё ради твоей пользы. Чтобы ты не ждал больше… Это не повторится. Война, если повести её правильно, уничтожит последнюю память о том, что произошло слишком давно… даже по нашим меркам.

Сейчас он ни о чём не думал, просто слушал, что она говорит.

– И ты будешь свободен от старой лжи. Когда в небе, переполненном их самолётами, над полем, где ползают их большие жуки, ты поднимешь руку, изменив ход сражения, ты сразу забудешь. Ты будешь ужасно мил.

– Ты ведь понимаешь, – беспечно бросил он, – что мне это не нравится.

– Но тебе нравлюсь я. …Да, и будь поосторожнее, сам знаешь, с чем.

Он выпустил на губы совсем уж принуждённую, не шедшую ему улыбку.

– Да, отражающие поверхности – это не шутка.

Широкоскулая, с маленьким, дерзко выступающим подбородком, она следила за своим отражением, будто хотела поймать его за какой-нибудь пугающей шалостью.

Но ничегошеньки!

Равнодушно она подумала, что выглядит, как картинка из книжки для маленьких девочек. Глаза, уголками приподнятые к вискам, узкие, такого густого зелёного цвета, что издали казались чёрными, как бы стирали границы этого, без сомнений, редкостно красивого лица.

Её руки машинально пропускали сквозь гребешок жёсткие тёплые волосы, и, высвободившись, кончики их дерзко завивались.

– Что, Калерия, ещё в зеркале отражаешься? – Спросила присутствующая в комнате тихая особа двадцати двух лет.

Дама по эту сторону зеркала, с шумом скользящей ткани, повернулась от трюмо, разом отразившись в трёх вариантах своего ускользающего и очень запоминающегося лица и трижды в поворотах тонкого в талии и круглого в плечах и бёдрах тела.

Ткань затянула одно колено, второе осталось, как шутил знаток военной терминологии Илья, без прикрытия.

– Не осли. – Коротко сказала та, которая находилась по эту сторону зеркала.

Гостья встала и выступила из тени – по гладко причёсанным русым волосам, не оставляя бликов, скользнул свет из окна.

Свет был не вельми силён. Февраль, он и в этом городе с прилично освещёнными улицами – затемнение не предписано в тыловой части империи – был февралём со всеми вытекающими с неба последствиями в виде серых дождей, месяцем в скорлупе тонкого слоя снега.

Гостья остановилась за спиной хозяйки, опустила тонкие руки на её покатые плечи. Вольность неслыханная. Никому такое не позволено. Но у светленькой до бесцветия барышни, знать, рука острая.

– Просто ты такая у нас, что ещё чуть-чуть, и уж не девица, а нежить с гор. Знаешь старые россказни местных?

– Нет. – Отрезала Калерия.

Та вздохнула, легонько массируя приподнимающиеся вслед за её движениями чувствительные плечи.

– У меня подруга, по распределению приехала, так она собирает фольклор.

– Это что за еда? – Заинтересовалась Калерия.

– Тебе бы всё кушать.

– А говоришь – нежить

– Они тоже едят и не всегда постное.

Калерия состроила строгое лицо, спихнула руки подруги.

– Не забывай…

Обернулась, взглянула над плечом.

– Да, я и забыла, что ты пасторская дочка.

– А ты – Олюшка, на твоём этом те-ле-ви-де-нии не только это забыла.

Гостья с укором рассматривала непроницаемые глаза хозяйки, ибо заглянуть в них не представлялось возможным.

Но не стала спорить, отошла, выглянула в окно. Знала, что бесполезно опровергать то, что упорно приписывали новому шпилястому зданию на околоцентральной улице. Шпиль вздымался этак, что и, максимально запрокинув подбородок в самое небо, не углядишь кончика. Само же новейшее изобретение почему-то связывалось не с техникой и прогрессом, а с работницами, кои всё больше частию были сверстницами Олюшки.

У Калерии Аксаковской была масса знакомых во всех сферах активной жизни города, хотя близких отношений она ни с кем не поддерживала. Забавно, что все эти многочисленные адепты или проклинатели (разумеется, есть и такие, да сохранят их духи местности) именовали её кто Калей, кто Лерой. И только Ольга Доннерветтер никогда не ленится произнести полное имя старшей из сестёр Аксаковских. Более того, Илюша уверяет, что делает это Оленька неспроста. Сам он однажды охотно в течение целых трёх минут развивал рассуждение на тему о том, что у некоторых прекрасных дам целых две сущности. При этом он трижды оглянулся… таких физических упражнений с его стороны в городе удостаивалась только одна особа – и то, не человек, а аббревиатура. Он даже успел сказать, что когда Калерия – Каля, у неё лицо делается этакое. Какое? Грозное, шепнул Илья и умолк. «Ей бы пореже смотреться в зеркало. Да и зачем? Ведь красавица…»

Впрочем, это пустяки всё. С Олюшкой, приехавшей не так давно, любительница тройного зеркала сдружилась, и не просто, чтобы так -поболтать.

Калерия родилась и выросла здесь – она всем так говорила, и её родители, которые помнили первые дни посёлка, носившего почётное имя, знали многое о городе, в который тот превратился.

Оля отвернулась от окна, присела на подоконник, повела аккуратно причёсанной головой, в знак согласия или протеста, непонятно.

– А я, знаешь, – с усмешкой молвила она тихенько, – как приехала, такая добродетельная, тотчас в архивы разузнать о местном колорите. Тогда и начиталась всяких мифов. Всякие монстры, выкрадывающие детей из колыбели, ну и… Всякие странности. В газетах даже…

Калерия перебила, фыркнула.