Александра Нюренберг - Крылатое человекоподобное существо. История одной семьи

– Может, удастся выбить из Илюшки ту бутылку, что он оставил на случай, если добьётся мобилизации, – милостиво добавила она.

– На это не надейся. – Слабо усмехнулась Оля.

Даже закадычная подруга сидела бы дольше. Немногие добивались такой чести. Калерия держала в ежовых рукавицах штат своих фрейлин. Ясно, что Олюшка должна быть непременно, но повышенное чувство собственного достоинства, свойственное молодым дамам определённого городского круга, требовало получить приглашение.

Это был весёлый дом. В окнах свет рыжего абажура, немножко музыки. В компании была ещё Полина, медсестра из госпиталя. Конечно, Анастасия, младшая сестра, красавица. Были раньше и мужья сестер, воевавшие теперь далеко.

– Как сынишка?

– Отец ему давеча с фронта к Зимнему Равноденствию открытку прислал, – сладко зевнув, проговорила Калерия, – да я покажу тебе. Потешная. Вырезал из трофейного журнала…

Она подошла к секретерчику, где за стеклом качала головкою фарфоровая девочка. Не оборачиваясь, подняла руку – между указательным и средним зажат листок. Оля встала и подошла. Обе рассмотрели аккуратно наклеенное на тетрадочный лист изображение – статуя с поникшими крыльями.

– Раскрасил хорошо. – Молвила Оленька.

– На то профессия. – Отозвалась Калерия. – Он ведь, знаешь, что в госпитале с ранением второй степени тяжести учинил? Начал ребятам карточки рисовать на доб. питание.

– Ох.

– Да… дерзец, негодник.

– Куда и Илье…

– Разузнали, ну, понятно кто-то… – она стукнула по стеклу, девочка оживилась, – дурно бы вышло дело, но выяснилось, что себе не рисовал. С тем и закрыли.

– То-то я удивилась, что его так скоро отослали на фронт. Такая рана…

– Ах, да ладно. – Укладывая рисунок в книжку, осерчала Калерия. – На войне чего ж ещё делать, как не воевать? Он мужчина, пусть…

– Да, он мужчина…

Каля улыбнулась искренне.

– Я примерная.

– Это верно

– А всё ж?

– А всё ж не забывай, что он мужчина.

– И примерный.

Оля подняла брови.

– Чего не знаю, о том молчу.

– Не в моём вкусе.

– Что?

– Дезертирство. Ты же сама сказала.

Оля изобразила всем неярким личиком серьёзность.

– И потом, если б кто яркий этакий. – С дурным огоньком в глазах молвила Калерия.

– Вроде парня, рисующего бумаги на доб. питание.

Каля сердито взглянула на неё, и огоньки исчезли.

– Лучше бы стены в коттедже закрасил.

Коттеджем назывался маленький, очень чистенький флигель, и считалось, что там водятся привидения. Стены там выкрасил молодой Борис за медовый месяц, изображая одну фигуру за день, чтобы позабавить жену. При этом он полагался всецело на свои знания о привидениях. Каля терпеть не могла этого подарка, и, сдавая кой-когда флигель приезжим, всегда требовала Илью, чтобы сам проводил.

– Как можно. – Привычно ужаснулась Оля. – Произведение искусства.

Каля и сама вряд ли верила в то, что фрески можно закрасить. И у кого бы рука поднялась?

– Нам вовек не сдать этот сарай. А ведь монеток можно бы натрясти,

Оля рассеянно заметила, расставляя скляночки и баночки на трюмо:

– Он ведь всех наклеил.

Вытащила из-под коробочки с пудрой колоду карт.

– Ты о чём?

Оля не сразу уловила, что тон подруги переменился.

Принялась тасовать карты.

– Я хотела сказать, обои не наклеил. А то бы, – Оля почему-то придирчиво заглянула в карты, – рисовать бы негде было.

Она выронила карту. Та спланировала под трюмо и запуталась в ворсе ковра, не вытертом только там, как трава под защитой камня.

– Ты не растеряй. – Кривя губы, молвила Калерия. – Это колода от дединьки.

– Туза нету и двух валетов. – Сообщила Оленька. – Ты это знаешь? А то скажешь, я уронила.

Она показала карту, которую подняла, но мельком, и снова принялась встряхивать колоду.

– Обои он не наклеил, потому что погода не позволяла.

– А, помню, ты говорила. Ваш медовый месяц пришёлся на март, верно?

Калерия помолчала.

– Нет, на февраль.

– Ах, февраль.

Оленька положила колоду на трюмо. Лицо у неё сделалось озабоченное.

– Високосный?

– Обычный.

– Значит, их двадцать семь…

– Именно.

– А я думала, там все.

Калерия вздохнула и предложила «показать чёртова ангелочка». Они прошли в спаленку и посмотрели на спящего малыша в кроватке с сеточкой.

Невидимая, страшно близко плыла она, вальяжно обращаясь, как испорченные часы. Песчаные карьеры её, полные тихой пыли, темнели, долины были освещены отражённым светом. Добрый приют для печальных мыслей, и всякий, кому нелегко на земле, может смотреть вверх, мечтая об иной жизни.

Сейчас она видна лишь в виде узкого серпика.

Скоро и вовсе погаснет он, и небо лишится последней отрады. Тяжелы новолуния, а здесь, среди лиловых ворот великих гор, наглухо закрытых с начала времён, тяжелы седмижды семь.

Дело клонилось к вечеру, и во всё ещё светлом небе, омрачённом меркнущими горами, ограждавшими город от континента с трёх сторон, облачко среди ущелий прорвал острый лунный рог.

Тому, кто стоял у зарешёченного нагусто, пыльного окна померещилось, что пролетело над горами что-то белое, крестом – стервятник или истребитель, следующий по делам войны на север.

Он обернулся от окна на скрип стула и сам скрипнув – сапогами, вопросительно взглянул. Симпатичное лицо его в нестерпимо ярком свете зажжённой зачем-то лампы выглядело, как горка тщательно намытого картофеля, не местных сортов – те покрупнее и желты, рассыпчаты. Легко усваиваются. Полезны. Только развариваются быстро.

Румяные щёки и по-детски выпуклый низкий лоб наблюдателя потемнели от раздражения. Словом, незапоминающееся лицо. Но забыть его было нельзя – и из тех, кому доводилось его видеть, его не забыл никто. Волосы его разваливались надвое на макушке и торчали двумя вихрами по бокам головы.

Он указал на горку папок с грязными тесёмками.

– Ты бы убрал уже…

Ответа не последовало. Он подошёл, издавая тот же скрипящий звук новеньких вещей, и взял верхнюю из рук своего товарища, сидящего за столом. Тот холодно взглянул чёрными умными глазами с желтоватого прямоугольного лица и отбросил своё сильное тело на воздух, как на спинку стула. Сложил руки на гимнастёрочной груди. Смоляные кудри его были палачески сострижены у самых корней, и оттого его голодное патрицианское лицо возникало в нездоровом воздухе комнаты, как повисшая в пространстве гравюра с головой древнего воина.

А ведь у него, и вправду, что-то такое имеется нехорошее в Жизнеописании. Царапина или пятнышко. Вот бы одним глазком глянуть. Картофельный прищурился. На это надеяться нечего. Но почему же с бякой в кармане он допуск к работе получил? Может, оттого, что местный? Ну, не совсем. Корни местные. Так он выразился, этот тип, его напарник, на первой встрече. Ишь ты. Нашёлся тоже… дубина.