Наталья Резанова - Чудо и чудовище

Дарда сидела в воде, не чувствуя ни холода, ни солнца, захваченная в плен какой-то смутной мыслью. И мысль подталкивала ее к принятию решения. А если Дарда на что-то решалась, к исполнению она приступала немедленно.

Выйдя из воды, она первым делом отыскала свое платье, хранившееся свернутым под камнями. Ветхое, истрепанное, все же это было платье, человеческая, женская одежда, а не лыковая плетенка. А Дарда сейчас хотела походить на женщину, а не на лесное чудовище. Потом отправилась искать Ильгока.

Она не знала, следит ли он когда-нибудь за ней, и сама за ним не следила. Сознательно, хотя бы. Но распадок был не столь велик, чтоб они не сталкивались днем. И карабкаясь по стенам, зависшим по краям обрыва, уцепившись за корень или каменный карниз, она нередко видела Ильгока. Чаще всего он бывал на небольшой поляне, ниже озера. Поляну эту отличало две особенности. Посреди ее росло дерево с удивительно красивыми цветами – ярко-красными, похожими на многократно увеличенные степные колокольчики, и темно-зелеными, блестящими, и притом точно покрытыми воском листьями. А неподалеку, ближе к озеру, из земли выпирал большой камень. Такое бывало не в редкость здесь, и в водоемах, и на суше. Но этот камень был на редкость уродлив. Он напоминал ком глины, который долго мяли гигантские руки – и бросили, не удосужившись придать ему какую-то форму. И злым чудом глина не рассохлась, а окаменела, и стала гранитом.

Ильгок обычно сидел так, чтоб и дерево, и камень были в поле его зрения. Зачем это ему было нужно, неясно. Со стороны было похоже, будто он спит сидя.

Так он сидел и сейчас. Посох лежал на траве у его ног. Дарда заявилась на поляну без посоха. И это удивило Ильгока не меньше, чем ее неурочный приход. Но он не выдал своего удивления, собираясь выдержать приличествующую случаю паузу, дабы затем отчитать Дарду.

Этого ему сделать не удалось. Дарда первая нарушила молчание.

– Хваран, – сказала она. – Я хочу поговорить с тобой.

За исключением первого дня, когда они встретились, Дарда никогда не начинала разговор первой. Подразумевалось само собой, что она не должна этого делать. То, что она нарушила правило, могло, по мысли Ильгока, иметь только одно объяснение.

– Я знаю, – недовольно произнес он, – что ты сказать имеешь мне. Тебе все надоело, ты хочешь бросить учение, да?

– Нет.

Ильгок недоуменно нахмурился.

– Ты говорил, – продолжала она монотонным, глуховатым голосом, – что я у тебя в долгу. Что я ничем не плачу за учебу.

Это было не совсем то, о чем говорил Ильгок. Но он недостаточно разбирался в тонкостях языка, чтобы уловить различие. Так же, как Дарда не разбиралась в тонкостях душевных.

– Я знаю, как заплатить тебе.

– Глупая, да? Что есть у тебя, что бы я не имел?

Она засмеялась. Ильгок ни разу не слышал, чтоб она смеялась. Странно было, что она вообще умеет это делать.

– Есть! Ты такой умный, что о самом простом забыл. Ты мужчина, а я женщина.

– Женщина? Ты дитя без разума.

– Была. Еще вчера. Теперь я взрослая. И я могу быть твоей женщиной.

– Ты… как это? – спятила? Или нет… если нет ума, так не потеряешь.

– Пусть нет ума, – Дарда не обиделась. – А больше мне заплатить нечем.

– Мастерство есть плата, вот что я тебе учил! Другой нет! И жена мне не нужна.

– Я не в жены набиваюсь. В жены берут красивых. Я не красивая, даже хуже. Зато я девушка. Я не спала с мужчинами. Ты можешь быть первым. Разве плохая плата, нет?

Непроизвольно она воспроизвела интонации Ильгока, и его передернуло.

– Если хочешь приставать к мужчинам – иди в город.

– К другим я приставать не буду, – перебила его Дарда, – другим я не обязана.

– Уходи, я сказал! Совсем.

– Не уйду я никуда.

В голосе Дарды не было вызова. Он был таким же как обычно. Теперь Ильгок смотрел на нее с некоторым беспокойством. Может быть, он и впрямь верил в ее безумие?

– Если ты не уйдешь, я сам уйду.

– А я тебя догоню. И буду ходить за тобой. И добьюсь своего.

Дарда не делала попыток применить какие-то женские уловки, предназначенные для того, чтобы привлечь мужчину. Во-первых, она их не знала. Во-вторых, при ее внешности они привели бы к обратному результату. Она даже не упоминала о любви, потому что ее не было. А то, что было, Дарда выразить словами не умела.

Ильгок отвернулся. Что он увидел в ней? Воплощение всего, что отталкивало его в этой стране – надменности, практицизма, невероятного упорства? Крушение главного принципа, на котором строилось его учение – незыблемости отношений мастера и ученика, при которой не то, что о бунте – о споре помыслить невозможно? Он был убежден, что уничтожил гордость Дарды, а на деле эта гордость ничуть не уменьшилась. Он только не замечал ее. Ильгок привык читать души своих учеников, как раскрытую книгу, и вдруг оказалось, что книга написана на незнакомом ему языке.

Или ему неприятно было смотреть на несчастную уродину, посягающую на то, что ей не положено?

Что бы он сейчас ни испытывал, это сталось невысказанным. Высказалась Дарда.

– Если тебе сейчас не до меня, я подожду. Я буду ждать, сколько нужно. Но не отступлю.

С этими словами она свернула за камень и скрылась из виду. Ильгок не окликнул ее, и она не оглядывалась.

Ей не было стыдно, потому что ее не учили стыдиться. Очевидно, люди полагали, будто из-за своей внешности она и так беспрерывно терзалась стыдом. Они ошибались. И сомнения ее не мучали. Когда Дарда принимала решение, сомнения исчезали.

И выбрав себе цель, она упорно шла к ней, всегда добиваясь своего. Даже, если ей этого не хотелось.

Должно быть, Ильгок тоже это понял.

Дарда спала спокойно и без сновидений. А когда поутру вернулась на ту самую поляну, нашла Ильгока мертвым. Он воткнул себе в сердце кинжал. Вероятно, он сделал это еще вечером, вскоре после ее ухода, потому что тело его успело остыть. И рука его не дрожала, потому что крови из раны почти не вытекло.

Дарда не сразу осознала, что она видит. А когда поняла, ноги у нее подкосились. Она упала на колени, и на коленях же поползла к Ильгоку, уставившись на кинжал. Он не был погружен в грудь до упора – мешали загнутые крючьями края рукояти. Но и этого хватило. Дарда с усилием вырвала кинжал из раны, хотя это ничем не помогло бы Ильгоку, и сразу же выронила оружие. Дрожь прошла по ее телу, руки дергались так, что она и тростинки не удержала бы. Перед глазами все расплывалось, точно видимый мир был картиной, на которую плеснули мутной теплой водой, и краски поплыли, смешались… Вода была на самом деле – на лице Дарды. Она плакала еще реже, чем смеялась, и успела забыть, что это слезы.

Ей было еще хуже, чем в день, когда ее выгнали из дома. Тогда она чувствовала себя правой, в чем бы ее ни обвиняли. Теперь обвинить ее было некому, но она знала, что виновна, и вина ее была безмерна. Она довела до смерти единственного человека, который взял на себя труд чему-то ее учить. Который был к ней добрее, чем родной отец. С тем же успехом она могла бы самолично вонзить кинжал Ильгоку в сердце. Убийство, совершенное ею на берегу Зифы, нисколько не затронуло в ней совести . Сейчас Дарда сполна ощутила, что значит быть убийцей. И никто не мог избавить ее от этого. Свою вину ей надлежало избывать в одиночестве.