Генри Олди - Механизм пространства

– Прекрасный вечер, прекрасная музыка, прекрасная незнакомка! Нет-нет, шевалье! Я никого не имею в виду. Как хорошо, что вы в Париже! Вы слыхали о холере? О жуткой, чудовищной холере, о-о-о! Какое счастье, что она оставила нас в покое. Хотя, признаться, поговаривают… Нет-нет, я уезжаю не из-за эпидемии. Я смел, как лев! Мне очень жаль покидать Париж, тем более, когда я познакомился с вами…

Договорить ему не дали.

– Дюма? Когда вы вернете мою рукопись? Двадцать лет спустя?

Зануда отметил не слишком вежливое «Дюма». И голос был под стать: ироничный, насмешливый. И одежда – узкий фрак притален по старой моде, шейный платок завязан хитрым узлом. Лицо – печеное яблоко, все в морщинах. Над яблоком вился жидкий кок – прическа «Кесарь Тит».

– Я вам уши оборву, Дюма! Зачем было клясться, что за месяц отредактируете?

– Знакомьтесь, господа! – драматург на всякий случай закрыл уши руками. – Джордж Браммель. Да, да, тот самый Браммель. Первый Денди…

Кажется, Первый Денди и не думал ни с кем знакомиться. Кислый, словно перебродивший эль, взгляд скользнул по Торвену, перебрался на Пин-эр.

– Ор-ригинально! – крашеные брови взлетели на лоб. – Но фрак я бы укоротил. Дамы и господа, я действительно Браммель, пусть этот факт и не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Недавно меня назвали «Заплатой на человечестве». Я даже не стал спорить. Кстати, мой единственный друг… Чарльз, где вы?

Приятель Первого Денди скромно стоял в сторонке.

– Чарльз, не прячьтесь! Господа! Вот с кем действительно стоит свести знакомство. Чудак, не бросающий друзей в беде! Единственный мужчина, перед которым я сниму шляпу. Чарльз Бейтс!

Сочтя долг перед обществом исчерпанным, Браммель ухватил Дюма под локоть и принялся ему что-то втолковывать. Драматург покорно кивал. Молчать было неловко, и Торвен без особой охоты обратился к «чудаку»:

– Вам понравилась опера, господин Бейтс?

«Чудак» был моложе своего спутника. Красивое, «медальное» лицо; глаза смотрели серьезно и прямо. Актер? Нет, взгляд слишком тяжелый.

– Опера? – у господина Бейтса обнаружилась странная манера: он говорил, почти не раскрывая рта. – Примадонна – немка, не знающая итальянского. Тенор – мямля и заика. Комик-буфф блеет, как овца. Бас хрипит. В остальном результат блестящий. Доницетти – талант! Но я – консерватор. Предпочитаю Генделя и Гайдна.

– О! – восхитился Торвен. – Как я вас понимаю! Да, музыка хороша, не спорю. Но это – сахар, патока. В ней нет силы. Я слушал Моцарта в Праге, там его еще не забыли…

«Чудак» сразу показался ему чрезвычайно симпатичным. Часто ли встретишь родственную душу? Гендель, Гайдн; красота, мощь, сила… Денди сказал: не бросает друзей в беде?

Тем лучше!

– Мой… э-э… добрый знакомый рассказывал о Пекинской Опере. Там один и тот же спектакль идет сотни лет без малейших изменений. Вот это традиция!

Стоящая рядом Пин-эр вдруг нервно заплясала на месте. Подняв голову, девушка глубоко вдохнула горячий воздух. Шевельнулись немые губы. «Ветер! – прочитал по ним Торвен. – Ветер!..» И почувствовал, как ему в августовской духоте становится холодно.

Ветер, значит?

А мы здесь, как мишени на стрельбище…

Толстощекому болтуну Ду Ма более, чем кому-либо, подходило определение «лаовай» – «большой варвар». Заинтригован, француз распускал павлиний хвост красноречия. Он еще хоть как-то заинтересовал Пин-эр; остальные – никак. Тело наливалось тревогой, словно тыква-горлянка, в которую струится ледяная вода родника. Холод пробирал до костей. Нет, наоборот: от костей, изнутри – до самой кожи! Девушку бил озноб, с которым она не могла совладать.

«Ину-гами? Но почему? Я же молчала!»

Ответ пришел сам: собака-призрак почуяла врага.

Попроси кто-нибудь объяснить, откуда у Пин-эр взялось это знание – она бы затруднилась ответить. Девушка и призрак сосуществовали, как звенья одной электрической цепи. Во всяком случае, так сказал бы Андерс Эрстед.

Тем же способом Пин-эр понимала большую часть реплик, обращенных к ней. Язык не играл роли: датский, немецкий, французский… Она улавливала не слова, а интонации. Мимика, жесты, высшая гармония звуков – из обманчивого хаоса рождался смысл. Словно умная собака, которая «все понимает, но сказать не может» – обречена на немоту, дочь наставника Вэя общалась знаками и краткими записочками.

«Железный Червь» Тор Вен уже выучил ее новый язык. «Фрекен, вы идеальная жена! – шутил он. – Всякому по нраву тишина в доме!»

Девушка втянула ноздрями воздух. Человек не сумел бы вычленить едва уловимую нервную нотку в какофонии запахов, царящей вокруг. Духи, пудра, сигарный табак, светильный газ; пот, перегар вина, конский навоз; яблоко, раздавленное сапогом… Обычная собака тоже не взяла бы след. Но ину-гами чуял не запах тела, а чужой флюид, эфирную субстанцию, из которой состоял сам.

Рядом – враг. Как поступить с врагом? Найти, догнать, убить. Насытиться. Ину-гами попал в хорошее тело. Сильное. Умеет убивать. Они уже убивали. Вместе. Было хорошо.

Скоро опять будет хорошо.

На смену холоду пришла жаркая волна. Азарт близкой погони; предвкушение охоты. Ину-гами рвался наружу, пытаясь захватить власть над телом. Но ошейник из Серебра Тринадцатого Дракона смирял волнение призрака.

«Кого ты почуял?»

Образ не складывался. Смута чувств, вместо картины – туманное пятно. Что ж, придется дать волю ину-гами. Это риск, но иного выхода нет. Разомкнулись губы, скрепленные печатью молчания – двери темницы. Ключ заскрежетал в ржавом замке:

– Я иду-у-у!..

Ду Ма и Железный Червь с изумлением обернулись – и увидели спину девушки, исчезающей в толпе.

– Куда вы?!

Черно-желтая ночь рванулась навстречу, обняла, закружила, понесла. Светляки фонарей, лаковые бока карет – все в масляных отблесках. Фыркают, косятся вслед беглянке лошади; шарахаются в стороны парижане.

– Что случилось?!

– Обокрали?

– Держи вора!

– Fou! [61]

Пуля навылет пробивает тело, нож рассекает кусок масла – Пин-эр мчалась сквозь толпу, не разбирая дороги. Призрак во плоти, ину-гами шел по следу. Главное – не потерять тонкую ниточку флюида, ведущую к цели.

Остальное – пустяк.

Подвыпивший детина, шутя, загородил ей дорогу – и, не успев даже изумиться, улетел в витрину кондитерской. Хруст марципанов, брань хозяйки; хохот зевак… Шум быстро отстал – не задерживаясь, Пин-эр свернула за угол. Здесь, на рю Фавор, был затор. Две кареты пытались разъехаться; вокруг бурлил людской водоворот – Мальстрем посреди улицы.

Обогнуть?

Ину-гами жадно заглатывал эфирную нить, как гурман-итальянец – бесконечную макаронину. О том, чтобы сделать крюк, не могло быть и речи. Вперед! – боком, по-крабьи, Пин-эр врубилась в толпу. Острые локти работали, как безжалостные поршни – растолкать, расшвырять, проложить дорогу… На пути – темная громада экипажа. В окошке – женское лицо, мраморное от испуга: