Марианна Алферова - Соперник Цезаря

Клодий, принимая бесчисленных гостей в своем огромном атрии, украшенном сверкающими черными колоннами, рассказывал о своих безумных проектах, ни минуты не сомневаясь, что его все равно изберут, потому что Клодий не может провалиться на выборах.

А он, все такой же красивый, как и много лет назад, с шапкой каштановых кудрей, с точеными чертами и бледной кожей, голосом порой резким, порой чарующим, требовал от Рима невозможного. Слушатели зачастую его не понимали, но кивали в ответ. Стоило кому-нибудь упомянуть при нем имя Помпея — он начинал насмешничать, стоило сказать доброе слово о Милоне — он начинал язвить. Он заказал карикатурные статуэтки Милона и Марка Туллия и выставил в своем атрии на видном месте.

На салютации по утрам к нему всегда являлись сотнями, так что огромный атрий едва вмещал желающих; плебс на улицах приветствовал его неизменно восторженными криками; толпа следовала за ним по пятам, куда бы он ни шел; он по-прежнему был для них народным трибуном, хотя срок его полномочий давно истек. Зосим или раб-номенклатор, если Зосима рядом не было, записывал на вощеные таблички просьбы и имена просителей. К толпе неимущего свободного люда теперь прибавились еще и рабы. Невольники показывали сенатору свои рубцы от плетей и клейма, выжженные за малейшие провинности. Одни просили защитить от жестокости хозяев, другие — снять с них металлические ошейники.

«Подождите, — говорил он им, — скоро вас сможет наказывать только суд и только за преступления, а у каждого в суде будет защитник, как закон требует этого для римских граждан».

Его слова тут же передавали из уст в уста и немилосердно искажали; ему целовали руки; его имя благословляли и проклинали одинаково горячо. Почти никто из аристократов не верил, что Клодий ведет эти речи всерьез, зато рабы верили безоглядно. Но кое-кто из знати догадывался, что он не шутит, — и ненавидели люто.

Странно, но он так сумел повернуть дело, что, при всей дерзости его предложений, в сенате у него тоже появились сторонники. Видимо, кое-кому нравилась мысль привести к избирательным урнам своих вольноотпущенников и рабов. Клодий умел не только убеждать, он умел очаровывать. Не испытывая больше недостатка в деньгах; он многим помогал, но именно помогал, а не подкупал. В курии теперь с ним здоровались почтительно, ибо знали, что на выборах от этого человека будет зависеть получение должности претора или консула; и те, кого он открыто поддерживал, чувствовали себя уже почти что избранными. Если рядом оказывался Цицерон, то сенаторы непременно отводили Клодия в сторону, чтобы перемолвиться с самым таинственным видом о какой-нибудь безделке, но при этом дружески похлопывали Бешеного по плечу. Эти маленькие комедии лицемерия были призваны одновременно польстить Клодию и позлить Цицерона.

Марк Туллий при виде этих изъявлений в дружбе бледнел, потом зеленел и бежал писать жалобные письма Аттику. Клодий ощущал почти физическую боль, которую испытывал этот человек. И еще ненависть — неистребимую ненависть к своей персоне. Казалось, эта ненависть лишь усиливалась от того, что «Спаситель отечества» теперь числился среди друзей Цезаря и вынужден был, изнывая от отвращения, защищать в суде мерзавца Ватиния, давнего Цезарева услужника. Ну, как же, великий оратор! Кто еще сможет убедить суд, что Ватиний невиновен? Все равно что доказать, будто в полдень не светло. А Цицерон способен доказать все что угодно. Во всяком случае, судьи сделают вид, что поверили.

Но какое дело Клодию до Ватиния или Цицерона? У него своя дорога, и он шел по ней, не оглядывался, чтобы проверить, кто следует за ним.

Квинтилий был месяцем событий, а сказать точнее, месяцем грома, который рокочет сам по себе, ибо молний не видно. Наконец были избраны консулы на этот год — а до того целых полгода Город и вся Республика жили безвластно под бессильной опекой интеррексов, [154] Интеррекс — дословно : междуцарь. Правитель, который назначался на пять дней, если консулы не были по каким-то причинам избраны. каждый из которых правил пять дней и, значит, не правил вовсе. После многочисленных подкупов и скандалов ставленники Цезаря и Помпея провалились, и к власти прорвались оптиматы. Клодий не препятствовал. Напротив, он постарался получить как можно больше денег во время этой кампании. Пусть сенаторы считают его своим — пока. Пусть опустошают свои кошельки — он наполнит свой. Богатство само по себе привлекательно.

А потом раскатом грома небывалой силы накрыло Рим. Пришли известия совершенно чудовищные, в которые никто не хотел поначалу верить, — будто Красс потерял всю армию и убит во время переговоров, и сын его Публий погиб в бою. Молодой Красс оказался совершенно беззащитным со своей легкой галльской конницей против тяжелой кавалерии парфян и парфянских лучников. Публий Красс пытался занять оборону на холме, но римлян засыпали стрелами, и молодой легат, раненный, с перебитой рукой, уже не в силах сражаться, велел прикончить себя, лишь бы не попасть в плен живым.

Красс-отец, уже видевший голову младшего сына насаженной на вражеское копье, уже осознавший, что разбит и надеяться почти не на что, отправился к парфянам на переговоры. Назад он не вернулся. Уцелел лишь квестор Гай Кассий Лонгин с небольшим отрядом конницы.

Рим застыл, пораженный… А потом… Нет, Рим не стал посыпать голову пеплом, он просто отвернулся от Востока и стал смотреть в сторону Галлии, ожидая, что Цезарь обрадует сенат и римский народ известиями о небывалых победах. Победы были, но Галлия продолжала бурлить.

Ну что же, Цезарь, у тебя еще будет возможность разбить парфян и затмить всех Катонов, Фламининов, Сципионов, Эмилиев Павлов, Клавдиев, Фабиев и Камиллов величием своей одинокой фигуры. Но, скорее всего, если тебя, Цезарь, до этого не убьют, ты сложишь голову там, где сложил ее Красс. А побежденная армия ни на что не может претендовать.

И тогда Рим достанется Публию Клодию Пульхру. Сенат будет отстранен, власть перейдет к народному консилию. Кто сказал, что Республика не дает насладиться властью всласть? Просто вы не знали, как ею пользоваться.

Клодий увидел знакомые носилки на Священной дороге, возле книжной лавки. Он не мог обознаться — то была лектика его сестры Клодии, теперь принадлежавшая ему. Да и рабы — бывшие сестрины носильщики. Клодий помнил этих рослых здоровяков — сестра жаловалась, что они съедают в день на три асса мяса каждый. У него вдруг возникла странная мысль, что там, в носилках, может быть умершая Клодия. Он ее любил, несмотря ни на что, он тосковал по ней; она снилась ему ночами.

Нелепая догадка вдруг обернулась уверенностью вопреки всякой логике. Там она, прекрасная Лесбия поэта, его Волоокая!