Марианна Алферова - Соперник Цезаря

По губам Гортензия скользнула недоверчивая улыбка. Катон еще более посуровел:

— Такого допустить нельзя. Мы не желаем крови.

Этим «мы» Гортензий явно исключал из своего круга Марка Туллия Цицерона.

— О, конечно! — язвительно воскликнул консуляр. — Как же иначе! Я же новый человек. Кто я вам, сиятельные? Никто! Легко пожертвовать никем! Так пожертвуем, отдадим «Спасителя отечества» на растерзание Бешеному!

Гортензий тут же изобразил несправедливо обиженного и даже хотел что-то возразить, но Катон не стал спорить:

— Да, мы жертвуем тобой, а ты должен пожертвовать собой ради Республики и удалиться в изгнание добровольно. Чтобы не было крови.

— Мы всеми силами и дни, и ночи будем радеть, чтобы дело твое пересмотрели, — пообещал Гортензий. — Будем сражаться день за днем и час за часом, пока в декабре Бешеный не сложит полномочия.

— Возможно, с новыми консулами удастся договориться. В то время как нынешние не желают уступать, — добавил Катон.

— Ну да, да, я не забыл еще, что наш консул — тесть Цезаря! — раздраженно воскликнул Цицерон. — Что же получается? Я целый год должен провести в изгнании?

— Разумеется, не год! Год — слишком долгий срок, бесконечно долгий вдали от Рима! Нет, нет, мы постараемся вернуть тебя гораздо раньше! — с жаром принялся уверять Гортензий. — Сразу же, в тот день и час, в тот миг, как ты уедешь, мы начнем яростное сражение за тебя.

Цицерон сморщился и вновь промокнул глаза. Даже своими больными глазами он видел, что Гортензий врет, а Катон равнодушен, как равнодушен к любому, и предан лишь абстрактной идее по имени Республика. Катону важно отстоять свой единственный принцип — никаких перемен — и еще раз продемонстрировать свою добродетель. Гортензий же, как истинный сибарит, стремился избегать неприятностей. Да, сочувствовал он искренне, но это были одни слова… Сказать им это в лицо?… Нет, не стоит…

Цицерон ощущал такую слабость, такую растерянность, что готов был поверить даже в заведомую ложь, — усомниться просто не было сил.

— Хорошо, я уеду, если надо. Только бы Город остался невредим, — очень тихо сказал Цицерон. — Я спас Рим. Но вы уж постарайтесь! Трубите на каждом углу о чудовищной несправедливости! В вас теперь моя защита. Ведь я спас и жизнь, и достояние самых уважаемых людей от Катилины! Я спас Рим от сожжения! Теперь вы спасите меня!

— Неужели ты не можешь принести себя в жертву Республике? — спросил Катон.

— Зачем? — язвительность вдруг вернулась к знаменитому оратору. — Зачем нужны жертвы там, где можно обойтись без жертв? В конце концов, это ты, Катон, потребовал, чтобы заговорщиков казнили!

Ни один мускул не дрогнул на лице Катона:

— Я ни в чем не раскаиваюсь. Повторись те события снова, я бы поступил точно так же. Нет, не так же! Я бы отыскал улики против Цезаря и Красса и добился, чтобы их тоже казнили, как самых подлых и опасных заговорщиков.

— Не сомневаюсь, — сухо отвечал Цицерон. — Но пока казнят меня.

Цицерон сидел на скамье в полупустом атрии и молча глядел в черный провал ниши, где недавно стояла его любимая Минерва, сверкая золоченым шлемом. Сегодня утром Цицерон отвез статую на Капитолий. Цоколь установили еще накануне, и на нем была высечена по указанию Цицерона надпись: «Минерве, хранительнице Рима». Там, на Капитолии, глядя на свою Минерву, которую он любил как живую, Цицерон вдруг расплакался, упал на колени и обнял ноги статуи. Это не было ни позой, ни игрой, просто он вдруг ощутил себя раздавленным. Все потеряно. Будущее темно и неопределенно. Публий Красс и Тирон взяли его под руки и повели с холма домой. Да домой ли? У него и дома больше нет.

Пришел малыш Марк, наряженный в детскую тогу, расположился рядом, сурово сдвинул брови, старательно изображая взрослого.

— Минеевву жалко, — сказал Марк шепотом. — Она квасивая.

— Ее на Капитолии все теперь могут ви… — Цицерон не договорил — комок подкатил к горлу.

Теренция металась по дому, рабы причитали, рабыни старались их перекричать — вихрь суеты вертелся в комнатах, из которых выносили корзины и наскоро связанные узлы. То и дело что-нибудь падало: то глиняная чашка разбивалась, то грохотал бронзовый светильник.

«Почему рабы всегда так суетятся, кричат и все делают невпопад?» — с тоской подумал Цицерон, глядя, как выносят из триклиния ложа.

— Столик вели непременно взять, столик из цитрусового дерева! — крикнул Цицерон. — Я заплатил за него пятьсот тысяч.

Услышала Теренция или нет? И можно ли взять столик? Ложа были частью ее приданого. А вот столик — нет. Наверное, его нельзя брать. Цицероном овладела странная робость. Он никак не мог решиться — взять или нет? Может быть, подарить столик весталке Фабии, у которой теперь Теренция будет жить как бедная родственница? У весталки не посмеют отнять. А она, может быть, потом этот подарок вернет. Надежда, что весталка Фабия, которую подозревали в связи с Катилиной, вернет столик Цицерону, казалась призрачной. Как и все нынешние надежды изгнанника.

Цицерон почувствовал такую жалость к жене, что слезы подступили к глазам. Бедняжка Теренция, каково ей будет в чужом доме! Она не так молода, чтобы жить нехозяйкою, да и характер у нее тяжелый — это Марк Туллий испытал на себе. Да и кто обрадуется жене изгнанника?! Почему нельзя было сохранить хотя бы одну усадьбу, к примеру, Тускульскую, и жить там?