Марианна Алферова - Соперник Цезаря

Катулл то ли был пьян, то ли не спал всю ночь. Глаза у него были круглые, сумасшедшие, на губах — идиотская ухмылка. Поэт не уходил? Или вернулся? Клодий с трудом вспоминал вчерашний день.

— Мне нужен хороший медик, Красавчик, — заявил поэт.

Только сейчас Клодий заметил, что все еще одет в женскую тунику с длинными рукавами и спит он в перистиле на скамье. Если судить по пятнам солнечного света на противоположной стене, то уже за полдень.

— Мне нужен медик, — повторил Катулл, по-прежнему нелепо улыбаясь. — Пусть вскроет мне вены так, чтобы было не больно. Говорят, ты неплохо разбираешься в ранах, Красавчик. Можешь это сделаешь для меня?

— Ты рехнулся? Что за чушь ты еще придумал?

— Я устал… устал… — Лицо поэта плаксиво скукожилось. — Ты не знаешь, как я устал… Утром просыпаюсь, и мне тошно… — Клодий вспомнил, что сестра его когда-то говорила точно такие же слова. Теперь она в Байях; пишет, что болеет. — Потому что вот здесь, — Катулл ударил себя кулаком под ребра, — вот здесь — противно. Помоги мне… Только чтобы не больно. Я боли боюсь… Устал…

— Прекрати! — отмахнулся Клодий, сполз с ложа, сунул ноги в сокки, зачем-то поднял валявшийся на полу гиматий, отшвырнул, дошел до коридора на кухню и крикнул: — Эй, кто-нибудь, вина с водой, и похолоднее. — Хотя сомневался, что сейчас в римском раскаленном котле может найтись прохладная вода. Старожилы сказывали, никогда не бывало такого зноя. Выборы перенесли не из-за беспорядков или соперничества, а из-за жары. Даже улицы опустели, даже форум. Весной было наводнение, многие усадьбы затопило, водный поток сносил дома. А сейчас Италия задыхается от зноя. О боги, что ж такое? Природа просто сошла с ума.

Клодий вернулся, уселся рядом с Катуллом на ложе.

— Ты стихи пишешь. Рим читает. Все в восторге. Чего тебе еще надо? Неужели это тебя не радует?

— Сейчас нельзя радоваться… — прошептал Катулл. — Наш мир гибнет, все рушится. Нельзя смотреть — все причиняет боль. Нельзя слышать, — он коснулся пальцем уха, — боль входит в мозг. Гений Рима уходит. Мы теряем нашу Лесбию… — Он хотел сказать — «Наш Рим», но оговорился. И сам этого не заметил. — Я кричу от боли. Было время, я думал, что можно остановить падение, сила вернется. Но не вернулась. Лесбия не вернулась… Я не хочу видеть, как Рим умрет. Я хочу умереть раньше.

— Сочини эпиграмму на кого-нибудь.

Катулл судорожно сглотнул:

— Во рту постоянно горечь… — Он провел пальцами по губам, поморщился. — И бок болит… — В глазах его стояли слезы. — Что же это такое? Какая подлость вокруг! Какая подлость! Я видел вчера красивую девочку. Милочка… свежесть цветка. Я остановился и смотрел. Я думал… вот она — красавица. А подойдет какой-нибудь мерзавец, похотливый козел, и гнилой слюной испачкает ее свежие губки. Опять кончились деньги. Я говорю безумно, знаю. Но ведь и ты безумен, бешеный Клодий.

Пришла служанка с кувшином. Этруск поставил на стол две серебряные чаши.

— Принеси что-нибудь перекусить. — Клодий вдруг понял, что голоден, как коршун. — А ты пей! — Он протянул чашу Катуллу.

Поэт сделал почти через силу несколько глотков, и его вырвало на пол. Почти одной желчью.

— Да ты болен, — пробормотал Клодий.

— Может, вместе умрем? — предложил Катулл. — Ты ведь тоже поэт. Или почти поэт. У тебя душа поэта. Впрочем, неважно. Все неважно.

— Хочешь, я тебя с сестрой помирю? — предложил Клодий. — Она согласна. Она тебя любит.

Катулл хихикнул:

— Зачем мне твоя сестра-старуха? Мне любая молоденькая даст. Любая…

В перистиль вошел Зосим. По тому, как осторожно он двигался, будто по невидимой черте ставил ступни, как понурил плечи и голову, Клодий понял, что известие плохое. То есть страшное известие.

Зосим остановился. Глянул исподлобья.

— Ну… — протянул Клодий.

— Юлия умерла. Народ валит к Помпею. Хотят хоронить ее публично, чтобы речи произносились на форуме.

— Юлия? Такая красавица… — пробормотал Катулл. — Если бы я мог заплакать, я бы заплакал. Ну, что же ты не плачешь, Катулл? Поплачь немного… Где слезы? Где? — Он принялся тереть глаза, но слезы не потекли.

Клодий будто окаменел. А когда очнулся, сказал:

— Напиши стихи на смерть Юлии.

— Ну уж нет! — Катулл гордо расправил плечи. — Нет! — Поэт погрозил Клодию пальцем. — Твой Цезарь хочет меня купить. На смерть Юлии — значит, во славу Цезаря. Я все понял. Сразу же. Меня не обманешь.

Клодий его не слушал, кинулся в таблин, ключом открыл сундук и достал сестрицын мешок с деньгами. Вернулся к поэту.

— Возьми эти деньги и напиши на смерть Юлии стихи. Для меня! — Он попытался вложить мешок в руки поэта.

— Не купишь! — Катулл бросил мешок на пол и погрозил Клодию пальцем. — Твой Цезарь меня не купит! — Он поднялся и попятился к выходу.

Клодий развязал мешок, схватил горсть монет и швырнул в Катулла.

— Бери деньги! Бери!

Катулл успел прикрыть лицо, но все равно монеты больно ударили по плечу и боку. Зосим схватил хозяина за руки, пытаясь прекратить безумие. Катулл кинулся бежать. Клодий вырвался из рук Зосима и запустил горсть монет поэту вдогонку. Золотые кругляки зазвенели, раскатываясь по мозаичному полу.

— Она умерла! — кричал Клодий. — Ее уже не будет никогда! Не будет! Ненавижу! Всех ненавижу!

— Так нельзя, — строго сказал Зосим. — Катулл ни в чем не виноват.

Клодий тяжело дышал. Глаза его налились кровью, пот скатывался по лицу, губы дрожали. Прозвище Бешеный сейчас подходило ему как никогда.

— Он виноват в том, что умеет писать прекрасные стихи. А я — нет… Не умею… Не могу… Я не способен написать ни строчки в память Юлии. Почему?… Почему?! — Он закрыл лицо ладонями и разрыдался.

Юлия умерла. Он не сумел ее спасти… не сумел. О Боги! Он бы отдал все оставшиеся ему дни, чтобы на несколько часов обрести божественный дар Катулла. Он бы написал на смерть Юлии эпитафию, самую лучшую из эпитафий — и умер. О боги, боги, он потерял свою Юлию! Свою Свободу!

Ему снилась Аппиева дорога. Святилище Доброй богини возле Бовилл. Снилось, будто он ранен, и его несут на руках, кровь течет по груди… и боль, боль во всем теле.

Он открыл глаза и увидел над собой полог кожаной палатки. Пахло дымом, кожей, потом. Посреди палатки стояла закопченная бронзовая подставка, и на цепочке висел черный светильник. Тлел желтый огонек. Пахло горелым маслом. Видно было смутно, но все же видно. Голова почему-то болела. Особенно — висок. Все тело было влажным от пота и совершенно обессиленным, бескостным. Трудно было даже пошевелиться. Преодолевая слабость, Клодий поднял руку к голове и нащупал повязку. Заскорузлая грязная тряпка. Он ранен? Странно, но он не помнил, что произошло.