Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя

Чиновник читает «Будильник» — журнал юмористический. Это тоже признак хороший: человек неблагонадежный не станет читать «Будильник». Потому что смеется смешливый этот журнал над тещами, кухарками, мастеровым людом, лапотниками, купцами мелкой руки, не гильдейскими. Но чиновника, помещика, дворянина касаться, конечно, нельзя — ни карандашом, ни пером. И в журнале о них — ни звука. Люди политически неблагонадежные не станут читать «Будильник».

И потому, когда откатывается под сильной казенной рукой дверка отделения, контролер переступает порог и из-за его спины глядят, ощупывая, филерские и жандармские голодные зрачки — «Ваш билет!» — они сразу теряют беспокойный свой блеск, увидев «Будильник», фуражку и шпагу.

Благонадежный.

Мимо.

Попутчиков трое: дама, разряженная, с дочерью — девочкой лет двенадцати и объемистый, рыхлый и благообразный поп.

Дама заверещала, как только переступила порог; через полчаса Бауман знал уже о ней всю подноготную.

Помещица. Имение — в Задонском уезде Воронежской губернии: наследственное, жалованное еще при Екатерине. Там же — винокуренный завод. Муж — уездный предводитель дворянства. Но в уезде, конечно, они не живут. Они не живут даже в Воронеже, хотя у них там собственный дом; они наезжают туда только время от времени, когда совершенно необходимо, вот как сейчас. Сейчас в Воронеже дворянское собрание.

В имении у себя они бывают только весной, перед отъездом за границу, на воды: до сезона. И то не каждый год. Надо сказать прямо: жить помещику в деревне сейчас нет никакой радости. Это раньше, когда была — comment dit-on? [1] Как это говорится? (франц.) — идиллия сельской жизни, когда мужики крепостные видели в барине отца… А теперь они с каждым днем становятся наглее и грубее… Еще недавно — едешь по деревне, встречные снимают шапки чуть не за полверсты, а сейчас совсем перестали кланяться. И даже хуже: в прошлом году камнем швырнули в коляску. Хорошо еще, что попали в спину. А если бы в голову!.. Ведь могли бы убить, правда?

Бауман подтвердил с готовностью: правда. И баронесса понеслась дальше:

— В России можно жить только в Петербурге, это безусловно. И только там можно дать образование детям. Клео, моя дочь…

Клео сделала реверанс, присела, подогнув одну ногу, качнув косичками с бантами, сложив очень чинно руки, ладошка в ладошку, глазки книзу.

Мамаша улыбнулась довольная: реверанс сделан был правильно, несмотря на то что вагон качало — поезд набирал ход.

— Voila. [2] Вот (франц). Невозможно же было отдать ее в какую-нибудь казенную гимназию, особенно в захолустном городишке, как Воронеж или какой-нибудь Курск… Конечно, я справедлива, я отдаю должное министерству народного просвещения — оно делает все, чтобы простонародье не лезло в образование… И все-таки нельзя ручаться, что рядом с Клео, дочерью барона, не окажется на школьной скамье какая-нибудь… кухаркина дочь. Потому что, несмотря на все меры, они все-таки умудряются пролезать. Даже дико! Зачем, когда все равно ни по военной, ни по гражданской службе их не пустят дальше самых низших должностей? О девочках я и не говорю, поскольку назначение женщины вообще — семья, а для этого совсем не нужна гимназия…

— Вы, однако, отдали дочь в гимназию? — не сдержал усмешки Бауман. — Вы непоследовательны.

— В гимназию?! — негодующе воскликнула баронесса. — В пансион! Единственный, где преподаются знания, действительно нужные порядочной девушке для жизни: в пансион мадам Труба.

— Труба? — переспросил Бауман, стараясь не рассмеяться. — Мадам Труба? Это… фамилия такая?

— Вы не слышали? — Баронесса сухо и подозрительно оглянула Баумана. — Очень странно для петербуржца!.. Впрочем… Вы… холостой? Ну, тогда это еще понятно. У вас нет детей, и вам не приходится проводить бессонные ночи, раздумывая, как их воспитывать. Но все же запомните на будущее: если вы захотите, чтобы ваша дочь стала настоящей, идеальной женщиной, — отдайте ребенка к мадам Труба. Это частный пансион, где все, все преподается строго согласно требованиям жизни… Там не вдалбливают девушкам какой-то геометрии, точно они собираются стать землемерами, или алгебры, которая называется очень учено, но — будем откровенны — никому и ни на что не нужна. Там учат только тому, что действительно нужно в жизни, и учат практически, вы понимаете… Например, там не просто объясняют, как надо садиться в карету. Нет: там в одном из классов стоит настоящая карета, и воспитанницы на практике учатся грациозно и скромно входить и выходить — в платье со шлейфом, в платье без шлейфа, в ротонде, в шубке. Или-искусство стола. Как кушать устриц, артишоки, кокиль, рыбу разных сортов, лангусту… Применение всех семнадцати сортов вилок, которые можно найти в тех или иных комбинациях в сервировке парадного обеда. Самое искусство сервировки. Затем — рукоделье, рисование по атласу. Музыка — фортепьяно, само собой, и кроме того — портативная…

— Гитара? — осведомился Бауман.

Дама в негодовании взмахнула руками:

— Вы смеетесь, конечно! Девушка, играющая на гитаре-это же цыганка, испанка, вообще… (Клео, не слушай!) потерянная женщина. Нет конечно. Мандолина, да… концертино…

— Цитра, — шепотом подсказала дочь и пошевелила пальчиками.

— Да, цитра, — кивнула мать. — Что еще? Науки, конечно, преподаются тоже, но так, как это надо для causerie. [3] Болтовня (франц.). Языки: французский, английский… Французский особенно. Все преподавание тая ведется на французском языке. Даже закон божий… Клео! Прочти наизусть что-нибудь возвышенное: из Корнеля или Расина…

Клео читала «возвышенное» в нос, нараспев, сложив благонравно ручки, ладошка в ладошку, встряхивая на цезурах [4] Цезура — ритмическая остановка. косицами с бантами, и поп, в уголке у окна, крякал весьма одобрительно, хотя не понимал ни слова.

Он казался Бауману совершенно в пару этой разряженной, туго в корсет затянутой баронессе, хотя и отличен был от нее как будто решительно всем: и видом и складом. У дамы все было подтянуто, у попа — все распущено: и дорожная шелковая шуршащая ряса густого вишневого колера, и щеки, и окладистая, до полгруди, борода. Она была вертлява — он редко, будто лишь по самой крайней необходимости, двигал свое ожиревшее тело. Она трещала безумолку — он за весь многочасовой путь почти что не раскрыл рта. Ее голос был визглив и прерывист, его — гудел низкими, тягучими, приятными на слух переливами. Она была — явно и ясно — «голубой крови», аристократка, баронесса, светская женщина; он — столь же явно и ясно — вел родословное древо свое от дьячка к дьякону, от попа к попу. Словом, в них не было ни одной общей черты- и все же каким-то необъяснимым, но точным сходством они были родными друг другу, как брат и сестра.