Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя

Бауман одинаково кратко отвечал поэтому, когда они обращались к нему; отвечал кратко, сдержанно и приветливо, потому что в подпольном обиходе простейшее и основное требование конспирации: не противопоставлять себя в обращении людям, с которыми сводит случай. Пусть думают, что ты такой же, как они. А лучше всего отмалчиваться и на вопросы отвечать коротко.

— Станция Воронеж!

Бауман поспешил надеть краснооколышную свою фуражку и шубу, отсел к двери, прикрыв ее за ушедшими — без прощанья! — баронессами. Перед каждой большой станцией он приводил себя так «в боевую готовность» — на случай, если бы, по обстоятельствам, оказалось необходимым спешно покинуть вагон.

Но и эта остановка благополучно подходила к концу. И только после второго звонка щелкнула — выстрелом — под неистовым нажимом чьей-то руки дверца и в купе не вошел — ворвался огромный, грузный мужчина в лохматой медвежьей шубе. Перевел дух, с хрипом и свистом разевая широко, по-карасьи, рот, швырнул на багажную сетку небольшой чемодан и бочком пододвинулся к окну. Он старался ступать уверенно и твердо, но именно по этой нарочитой уверенности и твердости опытный баумановский глаз определил без колебаний: этот человек от кого-то прячется; этот человек боится кого-то из тех, кто сейчас на вокзале.

Бауман поднялся и из-за плеча незнакомца посмотрел на платформу.

Жандармы. Прямо против вагона, лишь на несколько шагов отступя, чтоб не загораживать дороги входившим и выходившим пассажирам.

Ротмистр. Три унтер-офицера, осанистых и большеусых, как полагается жандармским сверхсрочным унтер-офицерам. Перед ними переминался с ноги на ногу тощий мужчина в потертом осеннем пальтишке и котелке. Шпик. Ошибиться было нельзя: образцовый, типичный, хоть картину с него писать.

Шпик говорил что-то с азартом, кивая головой на вагон, и Грачу на секунду почудилось, что он видел уже поганую эту физиономию не то на вокзале в Курске, не то при проверке билетов.

Три медных удара. Заливистой трелью просвистал где-то далеко впереди обер-кондукторский свисток. Взревел ответно паровоз. Вагон дернуло. Дрогнула и потянулась назад платформа. Грач видел: волчком завертелся, как бесноватый, весь сразу взъерошившийся, как пес перед волком, шпик; жандармы заколыхали краснопогонные плечи; ротмистр махнул рукой в белой перчатке и крикнул паровозу вдогон… По губам, по мерзлым клубам дыхания, тремя дымками вылетевшим из-под ротмистрских усов, Бауман прочел:

— Задержать!

Качая шашкой, ринулся беглым шагом один из трех унтеров. Но поезд сильней и сильней набирал ход, торопливей и звонче гремели под колесами рельсовые стыки. Проплыла водокачка, качнулись назад-в бешеном уже беге — деревья. Человек в медвежьей шубе радостно прогудел — почти паровозным гудом — всей широченной своей, как у воронежского битюга, грудью. Он сбросил шубу, огладил брюшко, подрыгал короткой толстой ногой, блаженно прижмурился, разминаясь перед зеркалом, вправленным в дверку купе, и даже запел в высшей мере игриво, из оперетки:

Если через дорогу,

Ах, через дорогу

Вдруг пробегает кот

Это означает,

Ах, обозначает,

Что кто-нибудь помрет!

— Не беспокоит?

Бауман не успел ответить: внезапно отражение веселого, разрумяненного этого лица дрогнуло… И взамен его в просвет открывшегося входа вдвинулся худощавый и горбоносый, с крутыми, вверх вскрученными усами профиль. Синяя, красным окантованная фуражка, серое пальто, серебряные погоны, шпоры. Ротмистр, Жандармский. Тот самый-воронежский. С платформы.

И сзади, из-под локтя, — вороватый и желтый глаз: шпик.

Жандарм скользнул взглядом по купе, но не вошел. Не закрывая дверки, он отступил назад, в коридор, опустил откидное сиденье, сел, достал, неторопливо отбросив полу шинели, серебряный, с вензелем портсигар, повернулся всем корпусом к окну и закурил, являя всей фигурой своей совершенное безразличие.

Положение становилось серьезным: по пустому делу охранники в поезд на ходу прыгать не станут, тем более — в ротмистрском чине.

Бауман, прикрывшись газетным листом, внимательно следил за незнакомцем, при появлении жандарма опять опустившимся грузно на серый диван, рядом с попом. Незнакомец старался удержать на толстых своих губах улыбку, браво закинул ногу на ногу и даже продолжал напевать вполголоса:

…Вдруг пробегает кот…

Но легкомысленный и веселый мотив звучал заупокойно, и предательски дрожал мелкой и зябкой дрожью лакированный носок взнесенного вверх беззаботным покачиваньем ботинка. Трусит. Явно, очевидно, бесспорно. И по щеке — судорога. Стало быть, знает, что погоня за ним. Кто такой? И почему за ним такая погоня? На подпольщика, на «политического» он ни капельки не похож: по виду-помещик средней руки, любитель поохотиться и выпить, может быть, пожалуй, коммерсант не из крупных. Но никак не революционер — уже потому, что сидит сейчас ни жив ни мертв. Вон и руки дрожат. Даже смотреть противно…

Черт его угораздил именно в это купе! Как бы еще рикошетом и его, Баумана, не зацепило жандармское внимание…

И опять показалось, что тощую шпиковскую рожу в котелке, сейчас опять шмыгнувшую по коридору, он где-то видел.

Поп неожиданно встал, заторопился к выходу. Грач видел, с какой жадной надеждой посмотрел ему вслед незнакомец: может, прикроет дверь. Нет, не прикрыл. Ротмистр у окна даже не оглянулся, когда мимо нею протопал вправо, к уборной, поп; он сидел совершенно неподвижно, пуская колечки синего дыма.

Толстый поднялся и, не спуская глаз с жандармской спины, подсел неслышно, с легкостью, неожиданной для столь объемистого тела, вплотную к Бауману. Он прошептал, еле шевеля губами:

— Хотя вы и чиновник, даже военный, но по лицу сразу видно — порядочный человек. Поэтому — начистоту. Серо-синего заметили? За мной. Капкан-с.

Жандармские плечи совсем перестали шевелиться. Предупредить этого типа? Нет, черт с ним. Но толстый заметил сам. И понял. Шепот стал еще быстрее и глуше:

— Я, изволите видеть, земец. В управе уездной. Должен признаться: «красным» считаюсь. Действительно, не отрицаю: я — за конституцию. У нас все земство передовое — за конституцию. Месяц назад, на собрании, дернуло меня так и бабахнуть: «Со всем почтеньем к монарху, но — да здравствует конституция». Дело было после обеда: что греха таить — заложили за галстук, Конечно, в ту же ночь у меня обыск. Этот самый ротмистр и производил. Подписку взяли о невыезде. А я, изволите видеть, рискнул. И вот — влопался.

Жандарм шевельнулся. Кажется, встанет… Встал. Но смотрит в окно по-прежнему. Земец захлебнулся слюной. Он вытащил из-под жилета вчетверо сложенную тощую тетрадку журнальчика — мелкой печати — и, прикрывая ее всем телом, сунул неожиданно и проворно в карман шубы Баумана. И тотчас отодвинулся.