Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя

Вокруг холмились без конца и края снежные синие поля. На небе зажигались первые звезды. Дорога двоилась — вправо и влево, почти вдоль опушки, тянулись по ухабам санные и людские следы. Бауман взял влево без колебаний: надо было как можно дальше уйти от воронежского железнодорожного полотна.

Неожиданно заломило в пояснице, и почти тотчас затем ощутилась протяжная и нудная боль в щиколотке левой ноги. Стало больно ступать. Через десяток шагов он и вовсе начал прихрамывать.

Значит, не так просто сошел с рук прыжок, как показалось сначала. Так ведь часто бывает: сгоряча человек не почувствует — ходит, бегает даже, а потом оказывается — полом, перелом, трещина, сотрясение. Правда, времени очень много ушло с момента прыжка. Хотя часов нет, но и на глаз можно определить — по сгустившейся темноте, по упавшей на землю ночи — потому что соскочил он в два часа семнадцать: на этой минуте остановились черные стрелки. И боли, наверно, не почувствовал тогда потому, что повреждение было пустяковое — растянул, вероятно, немножечко сухожилие. И прошло бы без всякого осложнения, если б он поберегся, передохнул немного и вообще шел не торопясь, а не шагал бы словно на гонках, на приз. Ведь, наверное, за эти часы он отмерил не меньше двадцати, а то и двадцати пяти верст.

И всего глупее, что хромота эта нашла на него, когда выбрался в поле, а не раньше, в лесу: там бы хоть палку выломал, удобней и легче было б идти. А теперь-скачи на одной ноге по пустому морозному полю. Но, по поговорке «Лучше хромать, чем сиднем сидеть», Бауман двинулся дальше, все чаще и чаще, резче и круче оступаясь на колдобинах.

Мороз как будто бы полегчал, но вызвездившееся было небо затянулось темной, туманной пеленой. Подул ветер, и больно защипало щеки на самых скулах, где обморожено было в ночь, когда переходил границу. Неужто поднимется буран?

Он вспомнил, что недавно читал в газетах: именно в этом районе на сутки целые остановились все поезда из-за лютых заносов, с которыми не могли справиться тысячи из окрестных деревень согнанных начальственными приказами крестьян с лопатами.

Разбушуется буран, заметет дорогу — тогда, пожалуй, и вовсе не выкрутиться: здесь, может быть, на тридцать верст кругом жилья нет…

А и в самом деле стал крепчать ветер; уже поднимались над ночным и сугробным полем белые прозрачные взметы. Бауман, одолевая боль, прибавил шагу.

Замелькали в отдалении огоньки. Донесло ветряным, колким порывом собачий брех, потянуло как будто дымком. Деревня. Бауман почувствовал сразу, насколько он устал и насколько хочется есть. Но показаться, на ночь глядя, в деревне, да еще в барском виде, хромым, без денег-слишком опасно. Мужик подозрителен. Особенно в далеких, медвежьих углах. И всякий, кто по обличью барин, уже тем самым для него — враг. Своего мужик приютит, будь это даже последний бродяга, но барина «Христа ради» он к себе не пустит. Нипочем! Еще хорошо, если попросту захлопнет дверь перед носом… А если сведет к уряднику?..

Нет. Заходить в деревню — не след. Можно пропасть ни за грош… Обойти кругом, опять вылезти на дорогу и продолжать путь до утра. Утро вечера мудренее.

А сейчас, от усталости, даже и не придумать, пожалуй, ничего правдоподобного, не сочинить сказочку о том, как его занесло сюда, когда начнут расспрашивать. Без расспросов же никак дело не обойдется.

Слышнее стал собачий лай. Ярче, в темноте, мигающая прожелть огней. Пора сворачивать.

Опять, как тогда, в приграничную ночь, — по сугробам?

Нет. На этот раз идти было легче: снег, смерзшись, держал хорошо. Бауман шел, неотступно следя за огоньками деревни, чтобы не отойти далеко. Внезапно слева, в темноте, зачернел непонятный огромный холм. Бауман даже вздрогнул в первый момент от неожиданности. Но тотчас понял и улыбнулся радостно: вот это, что называется, повезло! Стог. Лучше ночевки не придумать. И тепло и безопасно. Только бы на охрану не нарваться… если охрана есть.

Бауман подошел к стогу осторожно, прислушиваясь. Нет. Никаких признаков человека. Чуть шуршат сухие травинки под налетами ветра. Грач раздвинул краешек стога и стал вгребаться внутрь сенной громады.

Блаженство! На несколько часов можно ни о чем не беспокоиться, не думать, вытянуться во весь рост, расправить усталые, стонущие ломотою члены — и заснуть.

Грач, выспавшись, проснулся голодным как волк, — втрое более голодным, чем был в момент, когда заползал в стог. Ему так неистово хотелось есть, что казалось даже: не поев, он не в состоянии будет двинуться с места.

Но на месте ничего не было, кроме сена. В карманах — тоже ничего, кроме оторвавшейся пуговицы. В кошельке, правда, еще двадцать пять копеек: можно купить хлеба. Но для этого нужна лавка, а в красноватом свете забрезжившего утра, видно ведь, и лавки нет-такое маленькое, ничтожненькое поселеньице. Хат десятка полтора, и все крытые соломой; соломой же закрыты от стужи окна: голь и нищета плачутся в глаза. В такой деревушке, наверно, и своего хлеба уже нет (такие никогда не дотягивают до нового урожая, с ползимы сидят на лебеде да на шелухе картофельной), а покупного — тем более. Показываться в такое селенье только риск, а выгоды никакой и ни в чем ждать не приходится.

Он пошел прочь, прячась за косогорами, торопясь миновать деревню раньше, чем начнет просыпаться в ней жизнь. И когда деревни не стало видно, выбрался опять на дорогу, зашагал опять прежним, ходким шагом: за ночь нога обошлась, хромоты не было. Дорога привела к реке, перебросилась через мост. Река была широкая. Бауман никак не мог припомнить, какая по Воронежской губернии протекает река. Латинские глаголы до сих пор в памяти, а вот своих, русских мест не знал и не знает, потому что ни в одном классе этого не учили. О Вятской губернии узнал, только когда попал туда в ссылку, а сейчас-в Воронежской-бредет, как слепой.

Встречных до сих пор не попадалось. Только за мостом нагнал старика нищего. Тоже, наверно, в стогу ночевал, потому что спина была вся в сене.

— Далеко ли бредешь, дед?

Нищий недоуменно оглянул Грача: откуда такой взялся ни свет ни заря на глухой проселочной дороге — барин барином? И прошамкал:

— В Задонск.

Он жевал сухую хлебную корочку. Грача затошнило: как-то сразу вернулись и голод, и усталость.

Задонск… Станции Задонск, кажется, нет. Должно быть, городишко этот отнесло в сторону, в самую глушь. Он спросил почти машинально:

— А сколько еще до Задонска?

Нищий посмотрел на снег, потом на небо. Небо было по-вчерашнему серое, затянутое снежными облаками.

— Бог поможет, завтра к вечеру можно в городе быть. Сейчас, как на шоссе выйдем, к Дону, я говорю, дорога будет хорошая, ровная дорога.