Андрей Волос - Маскавская Мекка

Он выглядел ветхим и выветрелым, а лицо было покрыто какими-то щербинами, очень похожими на следы перенесенной оспы, и было непонятно, входили они в первоначальный замысел художника или являлись следствием воздействия природных агентов — жары, мороза, ветра, дождя и снега, которые, судя по всему, точили каменную плоть много-много лет. Что же касается точных сроков, то они давно забылись, — на подобный вопрос любой прохожий ответил бы, пожав плечами, что памятник стоял здесь всегда.

Дважды в год шагали под ним колонны веселых нетрезвых демонстрантов, и тогда улица расцвечивалась кумачом и наполнялась дребезжащей музыкой; весной возле него принимали школьников в пионеры, и самому круглому отличнику выпадала честь, встав на лесенку, повязать истукану временный красный галстук; в будни же площадь жила своей тихой жизнью, и никто не обращал на него ровно никакого внимания. Проезжал автобус, проходили туда-сюда люди, проносились на велосипедах мальчишки, порой забредала из соседнего переулка коза или корова. Зимой на голове у гипсового человека лежала пышная снежная шапка. Когда не было снега, на кепку гадили голуби и галки. Дождь смывал серые блямбы. Смывал дождь и известку, и время от времени человека нужно было белить заново…

Коля Евграфов задрал голову, прикидывая, откуда сподручнее начать, как вдруг в лицо ему посыпался противный мелкий дождь.

— Э, зараза! — сказал Коля, озадаченно озирая плотно обложенное октябрьскими тучами небо.

Белить под дождем было плоховато: промокнешь. Да и побелку свежую смоет, не задержится. Какой же дурак в дождь белит? — курам на смех…

Коля закурил и стал оглядывать свой инвентарь, мрачно размышляя насчет того, как следует поступить в сложившейся ситуации.

Кисть и ведро были райкомовские.

Что же касается грязного ящика из-под капусты, то его он только что с грехом пополам вытребовал у Верки-магазинщицы. Ох уж эта Верка!.. Поначалу уперлась было — не дам, и все тут. Стремянку, говорит, лучше возьми. Понимала бы чего в побелке…

Ну да баба — она и есть баба: прооралась — и дала.

Но, с другой стороны, ящик Верка-магазинщица кое-как выделила, а вот насчет бутылки в долг отказала наотрез, и последовавшая за тем короткая перепалка («Ведь не заборы белим! Не сортиры! — взывал Коля. — Надо же понимание иметь!») только понапрасну его взбудоражила. «Сделаешь, тогда и приходи! — гремела Верка ему в спину. — Работничек!..»

То есть, как ни кинь — все клин: и белить под дождем — дурь одна, и не белить — тоже не осталось никакой возможности.

— Сде-е-е-елаешь! — задним числом злобно передразнил Коля противным бабьим голосом. — Тьфу! Понимала бы чего в побелке!..

Вновь осмотрел налитое влагой небо и сказал угрюмо:

— Ничего, просветлеется.

Затем со вздохом поправил кепку, собранно поплевал на ладони, поболтал в ведре, примерился, вознес кисть и стал мазать левую ногу.

Приходилось поспешать, поскольку дождь мало-помалу разошелся и теперь смывал побелку почти с такой же скоростью, с какой Коля ее наносил. Все же время от времени он приостанавливался, отступал шага на два и, художнически щурясь, разглядывал работу.

— Что, брат, — невесело говорил он затем, окуная кисть в ведро. Погоди, скоро как новенький будешь…

Когда левая совершенно побелела от подошвы ботинка до середины бедра, Коля переставил ведро и принялся за правую.

То и дело сдувая с носа капли, он поерзал кистью по ботинку и штанине, добрался было до колена, но вдруг сказал по матушке, бросил орудие труда на постамент, встряхнулся и торопливой песьей побежкой направился к магазину. Скоро преодолел лужистое пространство площади и скрылся за дверьми.

Можно только догадываться о том, что происходило внутри, но когда минут через десять раскрасневшийся Коля вразвалку вышел на крыльцо и двинулся обратно к памятнику, любой непременно отметил бы, что в нем произошли какие-то важные перемены.

Теперь и дождь был не дождь — так, морось, и работа не работа — так, развлеченьице.

Добелив правую ногу до самого паха и еще разок пройдясь по левой, чтобы возместить урон, наносимый упрямо сеющим с неба дождем, Коля воровато оглянулся и шагнул за постамент. Не прошло и полминуты, как он вернулся к ведру — но при этом утирал губы и морщился. Движения его уже приобрели внушительную замедленность, нижняя губа чуть оттопырилась, и все темное морщинистое лицо приняло выражение то ли снисходительной покровительственности, то ли просто некоторой заносчивости; кепка, прежде невинно прикрывавшая макушку, теперь ухарски сбилась набок. Спички ломались, и он безразлично бросал их на землю широким размашистым жестом; вот, наконец, прикурил, пустил дым и стал, перекатываясь с пятки на носок, озирать площадь.

Поговорить было решительно не с кем.

Коля вздохнул и задрал голову. Прямо над ним, словно стремясь защитить его от дождя, простиралась широкая длань статуи.

— Известочка-то как ложится, а? — дружески сказал Коля.

Сделал паузу, словно ожидая ответа. Не дождался и продолжил наставительно:

— А потому что знать нужно, как гасить. Известь гасить — это тебе не кашу есть. Так-то, брат. Молчишь? Ну, молчи покамест, молчи…

Отвернул полу, достал бутылку, примерился, с огорчением отмечая, что жидкость в ней находится значительно ниже того уровня, который показался бы ему подходящим, булькнул и вытер губы тыльной стороной ладони.

— А вот скажи, — обратился он затем к статуе. — Взять, к примеру, Калабанова… Я ж ему говорил: инструмент мой, и запирать в каптерке нет у тебя права! А он запер. Мне полы перестилать у бухгалтерши, а где инструмент? Так и так, говорю, сама понимать должна. А она чуть не в глаза мне вцепляется — я, говорит, мебель уже переставила! В кухне, говорит, живу!.. Ну не психическая? Подумаешь — в кухне! Вон Семушка Никишин — его как баба выгнала, так он вообще в котельной месяц живет. И — ничего… Я ему говорю: ты что?!

Коля помолчал.

— Говорю: да ты мужик или кто?!

Опять помолчал, предоставляя слушателю возможность как следует оценить сказанное.

— Разве будет мужик в котельной на пальте спать? Ты что, говорю. Сбей себе, говорю, топчан, на топчан матрас — и спи потом, хоть заспись! А?

Не дождавшись ответа и на этот раз, уже не таясь, извлек бутылку и булькнул. Затем шагнул за кистью, несколько при этом пошатнувшись.

— А ты не беспокойся, — убежденно сказал Коля, задирая голову. — Все будет в лучшем виде. Потом посмотришь — ба! как новенький!

Сосредоточенно поболтал в ведре и стал мазать живот.

Сопя и покачиваясь, он трудился минут десять, истово возя вверх и вниз, а то, для гладкости, проводя справа налево. Когда живот побелел, Коля переставил ведро и принялся за спину.