Генри Олди - Механизм жизни

– Почерк, – наконец сказал Волмонтович. – Андерс, ты обратил внимание на почерк?

– Да, – кратко ответил полковник.

Заинтересован, Торвен в свою очередь потянулся глянуть на письмо Гагарина. Буквы, трясясь, как паралитики, плясали краковяк. Две кляксы портили написанное. Местами от сильного нажима бумага порвалась. Почерк – словно курица лапой…

– Это записку писал больной человек, – тихо заметил Торвен.

– Пожалуй, – согласился князь. – Я бы сказал: смертельно больной. Андерс, мы едем?

Контора акционерной компании фон Францена, ведающей устройством пассажирских рейсов, располагалась на Малой Морской улице, возле Торговой площади. [49]Отсюда отправлялись дилижансы до Москвы, Риги и Ревеля, а также по Белорусскому тракту до Радзивилова. Добраться до конторы без приключений было истинным подвигом. Дорогу преграждал «Рабий рынок» – биржа труда под открытым небом, где желающий мог нанять за гроши медников из Олонца, пильщиков из Вологды или каменщиков из Ярославля.

Здесь пахло дегтем, кислой овчиной, а в особенности – нищетой.

Хромая, Торвен сильней обычного опирался на трость – и проклинал извозчика, высадившего их в начале рынка. В толчее требовалась предельная осмотрительность. Миг рассеянности – и ты лишался часов или становился работодателем артели бурлаков, согласных тянуть твою расшиву [50]вдоль по Volga-matooshka.

Получив задаток, бурлаки исчезали навсегда.

В конторе Торвен был вознагражден за свои мучения. Согласно сезонному расписанию, первая половина осени считалась летом, а значит, в каждом «нележансе», как остроумно выразился дежурный вагенмейстер, для пассажиров резервировалось шесть мест. Вторая половина осени числилась зимой, и мест становилось меньше в полтора раза. Ровно столько занимали объемистые шубы господ, решивших оставить промерзший насквозь Петербург.

Зимой пятерке беглецов пришлось бы распределяться по двум дилижансам. Сейчас же они поместились в один, отправлявшийся на Ригу завтра, в полдень. Рейс был дополнительный, и места не успели разобрать.

– Пять билетов? – вагенмейстер сделал запись в книге учета. – Не опаздывайте, сударь, ждать не станем. В эдакую слякоть больше девяти верст в час никак не сладить. А нам до темноты кровь из носу надо в Волосове быть. Не в лесу же ночевать, а? Пожалте пятьсот рубликов…

Дождь снаружи усилился. Раскрыв зонтик, Пин-эр взяла Торвена под локоть. Он хотел было отобрать зонт у китаянки, ибо мужчине приличествует брать даму под опеку… Увы, ничего не получилось. Китаянка вцепилась в бамбуковую ручку – клещами не отодрать. Наверное, почуяла голос родины – бамбук, не осина! Она указала на трость Зануды, потом – на его больную ногу и осуждающе фыркнула.

– Торвен! Матка Боска! Куда ни сунусь, везде ты…

Перед ними стоял Станислас Пупек. Подняв воротник шинели, надвинув на брови суконную фуражку с красным околышем, отставной корнет высунул наружу один нос – и часто-часто шмыгал им: от насморка или от радости встречи. Складывалось впечатление, что Пупек с рассвета на улице и изрядно продрог.

– Далеко собрался, брат Торвен?

– В Ригу.

– А я – в Ревель. [51]Тетушка хворает, надо присутствовать. Наследство, будь оно неладно! – хочешь, не хочешь, кланяйся старой клуше… Целую ручки ясной панне!

Быстро, словно клюнул, Пупек приложился к руке Пин-эр, держащей зонт. Глазки поляка блестели из-под козырька фуражки, с любопытством изучая экзотические черты «панны». Зануда внутренне напрягся, ожидая беды – ничего, обошлось.

Дочь мастера Вэя уже привыкла к варварским обычаям.

– Представь меня, Торвен! Как-никак сослуживцы…

– Гере Пупек, – Зануда кивком указал Пин-эр на поляка. – Э-э… из Больших Гадок. Мы воевали вместе. Гере Пупек, позвольте представить вам мою жену, Агнессу Торвен.

Что поняла фру Торвен, сказать было сложно. Улыбнувшись поляку, она зонтиком изобразила в воздухе ряд хитрых загогулин. Разбирайся мужчины в иероглифике, прочли бы из «Дао дэ цзин»: «Благой муж в мире предпочитает уважение, но в войне использует насилие». А разбирайся они в фехтовании боевыми крюками, вне сомнений, опознали бы прием «Золотой карп применяет коварство».

Увы, изящные аллегории пропали втуне.

– Что тебе в Риге? – поинтересовался Пупек.

Торвен пожал плечами:

– Дела.

– Новость слыхал? – видя, что собеседник не расположен к откровенности, Пупек зашел с другого бока. – Орловский умер! Да-да, брат Торвен, – сам Орловский! Академик, гений кисти… Все поляки Петербурга уже знают и скорбят.

– Мои соболезнования…

Зануда не понимал, чего хочет от него отставной корнет. А ведь Станислас чего-то хотел, ждал, просто ел чету Торвен сверкающими глазками.

– Скажу по секрету, – вел свое Пупек, – скверно умер пан Орловский. Говорят, черти забрали. Слуга поутру глянул в лицо мертвецу – до сих пор горькую пьет. Страх запивает. А я так полагаю, что убили академика… Поглумились сперва, а там – иди, душа, в рай! Как считаешь, кому мог помешать известный художник?

Торвен еще раз пожал плечами. Может, незнакомый ему Орловский нарисовал шарж на высокую особу? Изобразил в непотребном виде? Нет, за такое не убивают.

– Значит, в Ригу? – поляк вновь резко сменил тему. – А я в Ревель. Дилижансы на Ревель от Сенной уходят, надо бежать… Ну, даст бог, еще свидимся. Мир тесен, брат Торвен. Целую ручки!

И растворился в дожде, как сахар в стакане чая.

Опять тащиться через Торговую площадь Торвену расхотелось. Он огляделся в поисках извозчика, никого не обнаружил – и решил пойти другим путем. По идее, если двинуться в конец улицы, а там взять левее, переулками, то можно выбраться на Мойку, откуда до Большой Конюшенной – хоть пешком, если нога не подведет, хоть на лихаче за сущие гроши.

Стараясь идти бодрым шагом, дабы не огорчать Пин-эр, он прикидывал, как в Риге их компания сядет на парусник до Копенгагена. И в самом скором времени – Фредериксбергский холм, Конгенс Нюторв, особняк гере академика; уютная, родная каморка под лестницей, сопение гоблина в камине, тишь да гладь…

– То прошу пана до тарантаса. И без глупостей!

В спину уперся ствол пистолета.

– Присаживайтесь, господа…

Князь Гагарин принимал гостей по-простому, будто деревенский помещик. Темно-зеленый бархат шлафрока, шалевый воротник из черной лисы… Внезапно став крошечным, щуплым, Иван Алексеевич утонул во всем этом великолепии. Руки до кончиков пальцев спрятались в широких, с меховой оторочкой, рукавах. В кудрявых волосах прибавилось седины, под глазами набрякли синие, неприятные мешки.

Огромное, похожее на трон кресло, в котором князь сидел, по-детски подобрав ноги, довершало картину. Впрочем, Гагарин не выглядел больным. Скорее это был человек, которому очень трудно жить. Будто лямку тянул – вот добредем до привала, упадем в траву и закончим несуразный поход…