Генри Олди - Механизм жизни

– Полагаю, ваше сиятельство, что мы не вовремя. – Эрстед не спешил сесть. – Если вам неможется…

– Мне можется, – перебил его Иван Алексеевич. Низкий голос Гагарина остался прежним, властным и раскатистым. – Мне не хочется. Мне уже ничего не хочется. Разве что напоследок взглянуть на человека, способного отослать смерть прочь. Хотя…

Дергая щекой, он прищурил левый глаз – будто целился из ружья.

– Да, вижу. Вы ведь не вполне человек, князь?

– Уж не меньше вашего, – с обидой буркнул Волмонтович. – Ecce homo! [52]

Оба князя не отрывали взгляда друг от друга. Эрстед почувствовал себя лишним. В душе закипало раздражение. Волмонтович знаком с Гагариным? Давняя вражда? Фамильные дрязги?

– Электричество? Мне мерещатся искры в вашей крови, князь, – бормотал Иван Алексеевич, сверля Волмонтовича правым, широко открытым, как если бы в него был вставлен монокль, глазом. Сейчас Гагарин напоминал беднягу, разбитого апоплексическим ударом. – Ага, браслеты… Что это за браслеты? Я ничего не понимаю! Гамулецкий жаловался – вы разломали его холопов…

Все встало на свои места. Задохнувшись от внезапной ясности, Андерс Эрстед глядел на хозяина дома, скорчившегося в кресле, – кукловода, стоявшего за заговором цареубийц. Так и виделось: из рукавов шлафрока свисают оборванные нити, которые еще недавно вели к марионеткам. Впрочем, часть кукол наверняка послушна его приказам до сих пор.

А они с Волмонтовичем угодили прямиком в ров со львами.

– Мы с князем дурно воспитаны. – Эрстед шагнул вперед. – Нам чрезвычайно не нравится, когда нас пытаются убивать. Надеюсь, ваше сиятельство примет это во внимание…

Он осекся, не поверив своим ушам. Нет, ему не померещилось: Иван Алексеевич смеялся. Содрогаясь всем телом, выпростав руки и ударяя ладонями по подлокотникам «трона», – хохотал, как ребенок. По щеке Гагарина катилась одинокая слезинка.

Уж не повредился ли он рассудком на краю могилы?

– Уморили вы меня, господа. Как есть, уморили! Неужто и впрямь решили, что я пригласил вас для смертоубийства? У меня в доме?

– А что, твоя милость велит вывести нас на двор?

Волмонтович поднял руку, желая снять окуляры, но передумал. Тонкий слух поляка говорил: к дверям никто не подкрадывается.

– Прошу вас, садитесь. Мне трудно задирать голову, беседуя с вами.

Мазнув взглядом по креслам, словно выискивая скрытый подвох, Волмонтович демонстративно хмыкнул – и сел в то, что ближе к двери.

Эрстед занял соседнее.

– Мне осталось недолго, господа. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Я не намерен мстить. Поздно, да и глупо, если по чести. Но я хочу… я должен… Князь, мне жизненно необходимо это знать! Как вы отослали домой мою смерть?

– Она ваша ? Панна Хелена? – Волмонтович в свою очередь захохотал, что с ним случалось редко. – Курвина дочь! Так и знал: не моя! То, пше прашем, зачем вы послали ее ко мне?

Прежде чем ответить, Гагарин извлек из складок шлафрока миниатюрный гробик, на поверку оказавшийся табакеркой. Эрстед кисло поморщился. Его всегда раздражало пристрастие мистиков к дешевым эффектам. Сенатор, меценат, заговорщик, наконец, – а туда же! Сняв золоченый футляр с непомерно длинного ногтя на мизинце левой руки, Иван Алексеевич зачерпнул из «гробика» малую толику табачка, сделал понюшку…

Лицо его посвежело, на щеках проступил румянец.

– Я виноват перед вами. Мне требовался второй номер для Сверчка. Вы, князь, подходили по всем статьям: поляк, эмиссар Чарторыйского, офицер с боевым опытом… Увы, добром вы не соглашались. Пришлось прибегнуть к особым методам.

– Но вам-то чем помешал император?! – не выдержал Эрстед. – Вы же в фаворе!

– Я хорошо помню Сенатскую площадь в декабре 1825-го. Не все тогда пошли на эшафот и в Сибирь. Оставшиеся – не забыли и не простили. Братство может проиграть сражение, но не войну. Ах, какие были идеи! Соединенные Штаты России, Объединенная Европа… Нынешние горе-прогрессисты, утратив всякий смысл, простодушно-циничны. Завтрашние консерваторы станут наглыми циниками. Настоящее человечества есть ложь, и ложь организованная! Но человечество станет воплощенной истиною, когда перевооружится новым устройством общества… и начало будет положено в России!..

Гагарин умолк, переводя дух. Только сейчас Эрстед увидел, как мало жизни осталось в этом человеке. И поразился силе воли князя, которая одна, надо думать, удерживала Ивана Алексеевича на белом свете.

– В 1825-м мы рассчитывали на людей и силу оружия. На сей раз я решил заручиться дополнительной поддержкой. Моя смерть… Не стану утомлять вас, господа, подробностями нашего с ней договора. Скажу лишь, что Хелена была заклята на три сердца. Императора она забрала бы сразу, Сверчка – вскорости; вас, князь, – спустя некоторое время. Что ж, она и так заберет троих. Орловский уже мертв, я – умираю.

– Кто третий? – Волмонтович наклонился вперед. – Говорите!

– Не знаю. Слово чести, не знаю.

– Зачем же ваша милость ломает эту комедию?

– Я предлагаю честный обмен. Вы рассказываете мне, как вам удалось сорвать мой план, – а я помогаю вам избежать гибели от рук моих союзников. Без сомнения, они жаждут вашей крови. Договорились?

Во взгляде Волмонтовича, обращенном к Эрстеду, стоял вопрос. Поляк и сам слабо понимал, каким образом справился с Вражьей Молодицей.

– Хорошо, – кивнул датчанин. – Мы согласны. Во всяком случае, я попробую.

Он взял паузу, собираясь с мыслями.

– Скажите, Иван Алексеевич… Вы знаете, что такое «лейденская банка»? И что происходит с ней в поле действия сильного магнита?

Вместо ответа Гагарин взял вторую понюшку.

– Пан никуда не бежит. Пан кульгавый, расшибется…

Торвену показалось, что сзади никого нет, кроме пистолета. Это пистолет разговаривает. Ствол вместо пули выбрасывает слова – точно в цель. Стараясь идти как можно медленнее, Зануда сделал шаг, другой, третий.

– То пан молодец…

Ствол исчез. Ничего больше не упиралось в спину. Но голос остался – за плечом, где и полагается стоять лукавому бесу. Конвоир, кем бы он ни был, знал свое дело. Так безопаснее, да и надежнее – сохранять дистанцию между собой и хромым пленником.

«Военная косточка?» – подумал Зануда.

В переулке, куда они свернули, находились склады камня. Исаакиевский собор, строясь неподалеку, пожирал материалы, как Молох – детишек. Гранит серый и розовый, белый мрамор из Ла Винкарелла, порфир из Ферганы, бадахшанский лазурит… Собор возводили уже четверть века – сплетничали, будто архитектору Монферрану нагадали смерть по завершению работ: вот, мол, и тянет. Судя по тому, что склады были закрыты, а переулок словно вымер, архитектор мог считать себя бессмертным.