Виталий Каплан - Юг там, где солнце

Конечно, все, не исключая, быть может, и воспитательницу, понимали, что уж какой-какой, а спокойной эта ночь не будет.

Не знаю, сколько прошло времени. Может, полчаса, может, час. Я даже начал слегка задрёмывать, хотя, разбирая постель, не чувствовал ни капельки сонливости.

Свет вспыхнул внезапно, точно мокрым полотенцем хлестнули по глазам.

— Ну что, пацаны, начнём воспитательное мероприятие, — весело сообщил Голошубов, вылезая из койки.

Я молча сидел, натянув одеяло до плеч.

— Дрон, Колян, займитесь, — коротко приказал Васька. — Как обычно, в третью форму.

Двое крепких лбов подошли ко мне.

— Ну что, сам ляжешь, или помочь? — бесцветным голосом поинтересовался тот, что посветлее, Дрон.

— Да чего ты лепишь, он же ещё и в позу не вставал, — заметил со своей койки Голошубов. — Маменькин сыночек, ему это впервой. Вы уж помогите мальчику.

Четверо сильных рук схватило меня одновременно. Я и понять не успел, как это случилось — меня раздели догола и, бросив лицом на койку, привязали за руки и за ноги полотенцами. И тут же, не дав опомниться, засунули в рот мой же собственный носок.

Лишь повернув голову так, что заломило шею, я краем глаза мог видеть то, что делалось в палате.

— Ну, видишь, Глиста, сколько стоит поборзеть? — сахарным голосом поучал меж тем Голошубов. — Мы-то к тебе поначалу присматривались, не обижали, понять хотели, что за человек. А ты не въехал в ситуацию, обнаглел. Никакой благодарности, никакого уважения к старшим. А это плохо для тебя кончится, ты уж мне поверь, я знаю. Для твоей же пользы наказать придётся.

Какая-то тень метнулась к дверям. Голошубов недовольно прервал свою речь на полуслове:

— Ты куда, Серый?

— В сортир, поссать, — виноватым голосом протянул Серёжка, — можно, а?

— Ладно, ступай, только тихо, — смилостивился Голошубов. — Но смотри, чтобы ни звука. А то яйца откручу.

Серёжка молча нырнул в коридор, дверь тотчас же плотно прикрыли. Васька продолжал:

— Я поначалу ждал, что дойдёт до тебя, осознаешь вину. Подойдешь, прощения попросишь. Я бы тебя, может, и простил. А ты го-о-ордый оказался. Ну, теперь не взыщи. Теперь по полной программе тебя обработаем.

Я дёрнулся, но без толку — привязали меня добросовестно, не вырвешься. Видно, у этих ребят — у Дрона и Коляна — имелся немалый опыт подобных дел. И до меня здесь точно также извивались распластанные на койке пацаны, и со мной случится то же, что и с ними… Что-то гадкое, омерзительное ожидало меня, и если бы не вонючий носок во рту — я, наверное, криком своим разбудил бы весь интернат. А так — оставалось лишь елозить животом по сбившейся в ком простыне, жмурить глаза и погружаться, медленно погружаться в трясину готовящегося ужаса, понимая, что это — хуже смерти, и это — неизбежно. Странная мысль вдруг вползла мне в голову — а может, всё, что обрушилось на меня за последние недели — только вступление, подготовка к тому, что случится сейчас? Кто-то ловкий устроил это — лохматое пламя на шоссе, виноватые слова тёти Вари, мух в компот — чтобы сейчас, глядя из пыльной пустоты, дождаться, наконец, когда же…

Голошубов продолжал что-то говорить наставительным тоном — я уже не различал слов, в голове, казалось, гудел исполинский колокол, и каждым нервом, каждой клеточкой кожи я чувствовал, что вот сейчас это — начнётся.

Я даже не сразу понял, что случилось. Хлопнула дверь, раздался чей-то свистищий шёпот: «Атас!», хлёсткий звук удара — и возмущённый голос Васьки:

— А драться права не имеете! Я на вас директору пожалуюсь! Я в РОНО напишу!

— Да хоть в Союз Наций, — хмыкнул кто-то простуженным басом, и сейчас же — хлопок новой пощёчины. Голошубов на сей раз лишь матерно огрызнулся.

— Живо развяжите, мерзавцы! — прозвучал тот же голос.

Я потихоньку открыл глаза.

В палате обнаружился невысокий, тощий мужчина в очках, пристально глядящий на Голошубова. Тот уже успел забраться в свою постель и злобно поглядывал оттуда.

Мужчину я узнал не сразу, потом всё же вспомнил. Это был воспитатель старшей группы. Кажется, его звали Григорий Николаевич. Краем уха я слышал, что работает он в интернате недавно, а до того преподавал где-то биологию.

Спустя несколько секунд чья-то худенькая фигурка проскользнула в раскрытую дверь палаты, птичьими осторожными шажками, стараясь ни на кого не глядеть, добралась до соседней койки и немедленно закрылась одеялом с головой. Серёжка! Вот, значит, кто вызвал дежурного воспитателя! Теперь ему будет…

— Мне повторить? — каким-то слишком уж спокойным тоном осведомился Григорий Николаевич. — Или по-другому будем общаться?

Повторять ему не пришлось. Те же Дрон с Коляном суетливо принялись развязывать полотенца.

— Оденься, — повернувшись ко мне, сказал воспитатель. Помолчав, добавил. — Пойдём, поговорим.

В ответ я только промычал, лишь пару секунд спустя догадавшись вытащить изо рта слюнявый носок.

Я поднялся с лавочки. Не сидеть же так до вечера, в самом деле. Раскисну ещё, как снеговик в тропиках. Надо куда-то пойти. Город, что ли, ещё посмотреть. Кажется, я в парке здешнем не был. Тоже ведь достижение цивилизации, вполне достойное моих глаз. Или вообще доковылять до вокзальной площади, сесть в первый же автобус и уехать до конца? А что там, за дальним изгибом тропы? Но потом ведь обратно переться, да и времени, если подумать, не такое уж обилие. Не заметишь, как пролетит оно — и сгустятся над раскалённым городом спасительные сумерки.

Тогда, в тоскливую октябрьскую ночь, время тоже незаметно просочилось, растаяло в сырой заоконной тьме. Мы сидели с Григорием Николаевичем в пустой палате изолятора и молчали. Почему-то воспитатель не стал зажигать света.

Потом, совершенно для меня неожидано, плечи мои вдруг мелко затряслись, и я заревел точно дошколёнок. Горячие, едкие слёзы ползли по щекам, я не стирал их. В интернате это случилось впервые — до него я плакал лишь в больнице, в те самые жуткие дни, когда пришёл в сознание, и оказалось, что всё это правда — горящий «Гепард», и нет уже ни мамы, ни отца, а впереди — клубящаяся гнилыми туманами безнадёжность.

— Такие дела, Лёша, — негромко заговорил Григорий Николаевич. — Ты не стыдись слёз, это, знаешь, на самом деле очень много — слёзы. Их только дураки стесняются.

Я ничего не ответил. Не хотелось мне отвечать, да и непросто это было — говорить с человеком, который видел тебя, растянутого на кровати, голого, с пупырчатой от страха кожей.

— Ты пойми, — продолжал Григорий Николаевич, — стыдиться тебе нечего. Вот этим деятелям, Голошубову и его холуям, им, по идее, должно бы. Правда, я сомневаюсь, что они знакомы с этим чувством. Но что касается тебя — теперь всё в твоих руках…