Эстер Фриснер - Псалмы Ирода

Глядя на нее сейчас и одновременно прислушиваясь к крику Шифры, Бекка остро ощущала боль своего одиночества.

— Мне даже не разрешают брать ее на руки, — жалобно сказала она немой. — Виджи не велит, во всяком случае, пока он не убедится, что рана начала заживать. Он боится, что если с ней будут нежничать… Но ведь маленькой прикосновение нужно не меньше, чем молоко, верно?

Немая девушка продолжала смотреть на Бекку с той же самой ледяной древней подозрительностью, как будто вся ее жизнь зависела от бдительности. Прямые желтые волосы космами закрывали чуть ли половину лица; это был еще один барьер между ними.

— Как бы я хотела, чтоб ты умела говорить, — продолжала Бекка. Она знала, что даром тратит слова, но Гилбер и Виджи ушли два дня назад, даже не потрудившись сказать женщинам — куда и зачем. Поэтому Бекке было необходимо хоть с кем-нибудь поговорить, иначе она боялась сломаться от непереносимой боли одиночества. — Я хотела бы, чтобы ты знала, как сильно… как сильно я тебе завидую. Может быть, ты тогда не отталкивала бы меня так непримиримо.

Немая насторожилась — пугающая пародия на движение человека, прислушивающегося к словам собеседника и пытающегося догадаться, что последует дальше. Бекка решила, что этому фокусу немую обучил Виджи, чтобы создать у Бекки иллюзию общения в этом Богом забытом уголке фермы Благоговение.

Шифра завопила еще громче. Теперь это был уже не просто крик боли, сопровождающей выздоровление. Бекка чувствовала в этом голосе страстное желание есть. Она жестом показала на кладовку и покачала в пустых руках невидимого младенца, а затем ткнула пальцем в заляпанную пятнами хлопчатобумажную рубашку девушки, чтобы у той не осталось сомнения.

— Она голодна, — добавила Бекка, хотя и знала, что ее голос уходит в пустоту.

Девушка посмотрела вниз, потом вверх, чтоб встретиться с глазами Бекки, снова оскалила зубы, будто готовясь грызть кости, весело кивнула и отправилась за Шифрой. Она вернулась из кладовки, неся на руках Шифру, завернутую в чистые пеленки, и сразу уселась в качалку Виджи, стоявшую около камина. Ее обязанности в отношении ребенка давали ей привилегию сидеть в этом кресле — единственном более или менее удобном в этом доме. Каким-то непостижимым способом, без слов, она дала Бекке понять, что эта привилегия возвышает ее над незваной гостьей. Связанные веревками части качалки жалобно застонали и заскрипели, а девушка рывком распустила завязку на вороте рубахи и вылезла из нее так же ловко, как вылезает змея из старой кожи. Груди были маленькие, с розовыми сосками, но роль свою они выполняли, судя по удовлетворенному сопению Шифры.

Горе ледяными пупырышками струилось по коже Бекки, смотревшей на то, как немая кормит Шифру. Никакие воспоминания не ранили ее и вполовину так сильно, как боль, вызванная ощущением пустоты в своих руках. Она даже не мой ребенок, думала Бекка. Казалось бы, это не должно ранить так сильно… А мне больно. Какая-то извращенная часть ее сознания молилась, чтобы проклятое семя Адонайи пустило росток в ее теле, чтобы она могла родить ребенка, который будет принадлежать только ей одной. Зачатое — это еще не рожденное и не воспитанное, думала она. Даже если это и его ребенок, я найду способ сделать его моим, и только моим. Но крови, начавшиеся у нее слишком рано, развеяли ожидания. Его семя попало в нее как раз тогда, когда период течки кончался. И Бекка снова ощутила всю глубину окружавшей ее пустоты.

«Но впереди еще Кооп, до которого идти да идти, — размышляла она. — Беременная женщина путешествовать не может. Пройдут месяцы, когда я снова окажусь в поре, а к тому времени мы уже доберемся до города и до Елеазара». Ее полные тоски глаза смотрели на сосущую грудь девочку и на ее довольную кормилицу, забывшую обо всем на свете, кроме своей ни с кем не разделенной радости. Если б они разрешили мне хотя бы подержать ее, то было бы не так тяжело. Но когда мы окажемся на дороге в город… При этой мысли взгляд Бекки автоматически перешел на ножки ребенка. Нет, подумала она, никогда больше… Там, где еще недавно дрыгали и стучали по пеленкам две маленькие крепенькие ножки, теперь была только одна.

Память раскрывала свои холодные восковые лепестки.

Ужас той первой ночи у Виджи, наверное, никогда не покинет ее. Огонь в камине и свет лампы немного смягчали зрелище того, что увидел карлик, когда он и Гилбер развернули пеленки и обнажили ножку Шифры. Гниение зашло так далеко, что их вердикт был одинаков и беспощаден.

— Я могу это сделать, — сказал Гилбер. — Мой отец научил меня кой-чему там — в горах. Я сделал бы это и раньше, будь у меня с собой инструменты (быстрый взгляд в сторону Бекки) и твое согласие, мисси. Надо было раньше делать, да все нужно чистое, иначе ничего не получится. Ты поможешь нам?

Виджи кивнул и сделал знак немой. Она подбросила в огонь дрова, а затем выскочила, чтоб принести целый котел воды. Родники Благоговения славились своей чистой и прохладной водой — о них даже пели песни, сложенные во время войны за обладание «скачущими водами», и вряд ли кто-нибудь стал бы оспаривать, что после кипячения эта вода удовлетворяла всем требованиям врачевателей. Но для Гилбера Ливи она была недостаточно чиста.

— Нет ли у тебя спирта? — спросил он.

— Спиритизмом не занимаемся, а сами духи что-то давненько меня не навещали, — пошутил Виджи, как часто шутят люди, когда им предстоит такая суровая и страшная работа, что душа может и не выдержать. — Нет, парень, я знаю, что тебе надо. Там, за домом, стоит сарай. В нем ты найдешь кувшин сивухи.

Гилбер нашел там еще много чего. Бекка только глянула на хищные зубья ножовки и тут же убежала. Прижимаясь спиной к наружной стене дома, она скользила вдоль по ней в поисках места, где можно было бы скрыться от глаз тех, кто мог случайно увидеть ее из хутора Благоговение. Потом она увидела корявое старое дерево. Листья уже облетели, ствол и кривые ветви почернели, так что если б какой-нибудь случайный взгляд и заметил ее рядом, скорее всего ее приняли бы за жалкий изуродованный пень.

Свежий запах земли наполнил ее ноздри, когда Бекка стала как бы частью дерева. Свернувшись в комок, она заткнула пальцами уши и стала ждать. Она слышала только собственное затрудненное дыхание.

«Трусиха! — вопил Червь. — Позор! Пройти весь этот путь ради своей сестры, а затем убежать, убежать, как раз когда ты можешь что-то сделать, чтобы ей помочь!»

«Убирайся! — крикнула она в темные глубины своей души. — Замолчи! Я сделала все, что могла, и даже больше. Но я не смогу видеть это, не смогу! Лучше мне быть здесь, где мне не надо видеть или знать, что он с ней делает, чем присутствовать там с ним, когда он будет надеяться на меня, а я могу… могу…»