Владилен Машковцев - Время красного дракона

В камере смертников появился еще один приговоренный к ВМН — секретарь магнитогорского горкома комсомола Лева Рудницкий, его перевели сюда из центральной тюрьмы. С Рудницким пришли и новости. Прокурора Соронина и Шмеля освободили. Партину Ухватову приговорили к расстрелу. Коровина и Держиморду пока не поймали. В центральной тюрьме новшество: чтобы меньше было шума, расстреливают выстрелами в затылок из мелкокалиберных винтовок. На душегубке вывозят приговоренных только к шахтам на Золотой горе. Сейчас душегубка с надписью «Хлеб» стоит здесь, возле здания НКВД.

Эсер нервничал:

— Крышка, други, хана!

Охрана не разрешала даже выносить из камеры парашу по очереди, как это было раньше. Сержант-надзиратель объявил:

— Парашу будет выносить только Ленин.

Надзиратели быстро переменили игру в клички и называли заключенных по прозвищам, а не по фамилиям:

— Эй, Чапаев! Принимай бурду и пайки!

— Инженер, чего разлегся посеред?

— Эсер, наведи порядок в камере!

Но вот уже неделю звучала одна и та же фраза:

— Прогулки запрещены. Парашу будет выносить Ленин.

— Как вы смеете? Я вождь мирового пролетариата! А вы заставляете Меня выносить каждый день эту зловонную и тяжелую посудину. С этим далеко не интеллектуальным занятием мог бы справиться и Чапаев, — протестовал Владимир Ильич.

Охрана была неумолима:

— Владимир Ильич, на выход с парашей! Есть указание: парашу доверять только Ленину.

— А вы читали, товарищ чекист, мою работу «Материализм и эмпириокритицизм»?

— Нет, Владимир Ильич, не читали. Однако проходили на политзанятиях ваш труд: «Шаг вперед, два шага в сторону, и — стреляем!»

— И это все, что вы усвоили из ленинизма? — воздевал руки Владимир Ильич.

— Нам этого достаточно, — отшучивался надзиратель.

— Вот она коммунистическая сволочь! — кряхтя, поднимал и выносил парашу вождь.

— Не ругайся, а то шлепну по лысине, — угрожал беззлобно надзиратель.

Эсер объяснял сокамерникам:

— Они что-то учуяли, боятся, что мы взбунтуемся на прогулке. Поэтому и выносит парашу только самый немощный — Ленин. И по времени пора нас ликвидировать.

Но успокаивало то, что в камеру передавали вольготно и продуктовые посылки, и одежду, и деньги. Эмма привезла Калмыкову сала, кренделей. Берман получил еще более богатую передачу. Верочка Телегина передала Порошину пятьсот рублей, чистое белье, голубую сорочку, рюкзак с копченой колбасой, фотокарточку Дуняши. В центральной тюрьме все это бы уполовинили, разворовали.

— Нет, друзья дорогие! Нам повезло, что нас держат именно в этом подвале. Это самая либеральная тюрьма в стране. Ни сырости, ни крыс, — делил на всех поровну колбасу Порошин.

Он не хотел говорить правду. Работники НКВД принимали охотно посылки и деньги в камеры смертников потому, что после исполнения приговоров все вещи, деньги и продукты делились между охраной, надзирателями.

Камера смертников пировала. Но замерли у всех сердца, когда поздно вечером затарахтел в тюремном дворе грузовик.

— Душегубка? — спросил Эсер у Гераськи, который наблюдал в щель за прогулочным двором.

— Нет, полуторка бортовая.

Заскрежетали железные двери, зацокали по коридору кованые сапоги работников НКВД, звякнули ключи.

— К нам идут, — определил Калмыков.

Эсер напомнил сокамерникам:

— В любом случае во дворе действуем по намеченному плану. Гераська, готовь махорку. Чапаев, шашку к бою! Майкл, сними пиджак, накинь его на плечи...

Двери камеры распахнулись. В проеме стояли — майор Федоров, лейтенанты Натансон и Рудаков, сержант Комаров. В глубине маячили еще один милиционер и дежурный надзиратель. Федоров, не торопясь, осмотрел камеру, как бы выбирая — кого вызвать первым. Все отводили глаза, каменея от напряжения. Федоров всегда наслаждался этими мгновениями.

— Телегин и Ермошкин с вещами на выход! — приказал он.

— Чего сидите? Встать! К выходу — марш! — рыкнул сержант.

Эсер явно растерялся. У порога руки ему закинули за спину, сковали наручниками. Так же поступили и с Гераськой. Дверь камеры захлопнулась, прогремев засовами и замками. Цоканье кованых сапог удалялось к выходу во внутренний двор. Все в камере, кроме Пушкова, Бермана и отца Никодима, бросились к окну, чтобы увидеть, куда поведут Эсера и Гераську. Почему выбрали именно их? Если расстреливать членов банды, то надо было взять еще и Майкла, отца Никодима. И на расстрел из камер выводят в безоконный склад обычно по пять-шесть человек.

Главное место, откуда хорошо был виден через щель двор НКВД, занял Порошин.

— Ну, что там? Куда их повели? — дергал Калмыков за штанину Порошина.

— Куда их повели? — спрашивал Рудницкий.

— Их завели в склад, там горит свет, дверь закрыли.

— Тише, считайте выстрелы.

Но выстрелов не было. Через урчанье грузовичка до подвала донеслись лишь глухие вопли.

— Щекотят Эсера и Гераську? — побледнел Чапаев.

— Что означает по-русски — щекочут? — пожал плечами Майкл.

— Пытают перед расстрелом, — пояснил Порошин, продолжая наблюдение.

— Эсер верещит.

— И нас уведут по одному, по два...

Сокамерники ошибались. Федорову надо было узнать, где находятся улизнувшие из Горного ущелья Коровин и Держиморда. Откуда в банде появились еще два ручных пулемета? Гераську в складе поставили и привязали к стойке-опоре. А Эсера раздели до пояса, приподняли и подвесили на крюк за правое подреберье. Когда крюк, предназначенный для мясных туш, вонзился в печень, Серафим Телегин завопил, захрипел, потерял сознание. Рядом стояло приготовленное ведро с водой.

— Плесни ему в рыло, пущай немного очухается, — кивнул Федоров сержанту.

— И тебя так подвесим. Говори, куда ушел Коровин? — пугал лейтенант Гераську.

— Не знаю, — хныкал Гераська. — Отпустите меня, дяденьки.

Эсер очнулся минут через пять. Лейтенанту Натансону стало дурно, он вышел во двор.

— Где Коровин и Держиморда? Где взяли пулеметы? С кем были связаны в городе? — начал допрос Федоров.

— Много будешь знать, быстро состаришься, — слабеющим голосом ответил Эсер, покачиваясь на крюке, укрепленном веревкой за балку.

— Говори, скотина! — пнул в пах Эсера сержант Комаров.

Серафим Телегин снова впал в беспамятство, опять его обливали водой. Федоров оттолкнул сержанта:

— Ты угробишь его раньше времени, отойди. Ну, Эсер, скажешь, где Гришка Коровин?

— Не жди, не скажу.

— С кем ты воюешь, Эсер? С народом?

— Я воюю с врагами народа, майор.

— Это мы, коммунисты, враги народа? Я, промеж прочим, из крестьян вышел, из батраков.

— В том и беда твоя, что ты из крестьян вышел, майор.

— Ты бывал, Эсер, на митингах? Народ негодует, требует смертной казни для таких, как ты. Если я тебя выведу на площадь, народ разорвет тебя в клочья. Мы выполняем, Эсер, волю партии, волю народа.