Владилен Машковцев - Время красного дракона

— Она же колено разбила, — склонилась над упавшей девочкой Мухина, прижимая белый платочек к ее окровавленной ноге.

— Где-то я ее видел, по-моему, это — Груня, — сказал Завенягин стоящему рядом Носову.

— Какая Груня? Не знаю такой, — ответил Носов.

— Из твоей Магнитки эта девочка. Я видел ее у Коровиных.

— У каких Коровиных?

Носов не мог понять — о каких Коровиных идет речь? Какое отношение имеет московская безбилетница к Магнитке? И почему она известна Завенягину? Авраамий Павлович и Вера Игнатьевна помогли девочке подняться на ноги, отряхнули от пыли ее котомку, платьице.

— Тебя, кажется, Груней зовут? Да? — спросил Завенягин.

— Груней, — всхлипнула девочка

— А как ты оказалась в Москве?

— К Михаилу Ванычу Калинину приезжала. Братишка у меня в тюрьме, Гераська. Ни за што, ни про што посадили.

— Разберутся и отпустят, — утешала Мухина Груню.

— У тебя денег нет на билет? Возьми, пожалуйста — подал Авраамий Павлович девочке четыре красных тридцатки. — Бери, бери, не стесняйся. Это мой долг. Я брал взаймы у Коровина. Вернуть вот не удалось до сих пор.

— Не Коровина я, а Ермошкина, — взяла деньги Груня.

Носов понял наконец, что и Завенягин, и девочка-безбилетница упоминают все время сталевара Григория Коровина, который арестован и что-то там натворил в НКВД или в тюрьме. Носов не был знаком с Коровиным. А вот главный механик завода Рыженко дружил с ним. Рыженко уверял Носова, что Коровина надо бы выхлопотать из тюрьмы и перевести из сталеваров в механический цех. Мол, Григорий Коровин — гений-самоучка в механике, какую-то заводную куклу изладил. Носов тогда позвонил в НКВД, поинтересовался: можно ли взять на поруки Коровина? Начальник НКВД расхохотался...

— Пойдем со мной, у меня есть место в купе, — взялся за котомку Груни Носов. — Не бойся, место оплачено, мягкий вагон.

— Иди, иди, дурочка. Знаешь, кто тебя приглашает? Директор завода — Носов Григорий Иваныч. А вагон — мягкий!

— Не, там дорого. Я в общем поеду, — с подозрением посмотрела Груня на Григория Ивановича.

Завенягин отобрал у Груни Ермошкиной котомку:

— Пошли!

Вера Игнатьевна подхватила Груню под руку, завела в вагон. Проводница мягкого вагона — девушка двадцати лет — подмигнула Груне. Мол, не трусь! Я тебе всегда помогу. Да где наша не пропадала? Груня согласилась сесть в мягкий вагон, потому что помнила Завенягина и Мухину. Носова она никогда не видела, не приходилось. Завенягин и у Меркульевых, и у Коровиных, и у Телегиных бывал. А вот Коробов и Носов не жаловали казачий поселок. Носова не любили в станице. Пробился о прошлый год в казачьем поселке родник. Вода вкусная, зубы ломит холодом, в посуде больше месяца свежей остается. Слух прошел, что из-под земли святая вода заструилась. Богородица якобы с неба являлась. И повалил народ со всей великой округи к роднику. Вроде бы водой многие болезни исцелялись.

Заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург, лектор-атеист Шмель выступил по радио и в газете с критикой суеверий, предрассудков, религии. Намекнул он, будто вода в роднике может при исследовании оказаться не святой, а заразной. Но после этого к роднику началось паломничество, которое встревожило горком партии, горисполком и НКВД. Горкомы партии по всей стране боролись с врагами народа, инакомыслящими и целебными родниками. Наряды милиции, пожарники и бригадмильцы не могли остановить желающих почерпнуть святой водицы. А по ночам над родником, говорят, летала рыжая ведьма в корыте. Тогда вот Григорий Иванович Носов и посоветовал направить в станицу бульдозер и завалить ключ. Источник засыпали, а для отпугу и отвращения землю вокруг густо облили мазутом, засеяли хлоркой. После этого Носова возненавидели в казачьей станице еще больше.

Поезд «Москва-Челябинск» громыхнул буферами, тронулся, мягко набирая скорость. Завенягин и Мухина остались на уплывающем перроне. Груня сидела у окна напротив Носова, держа на коленях котомку.

— Я пойду умоюсь, а ты располагайся, обвыкай, — вышел Григорий Иванович, взяв полотенце.

В купе вошла проводница, присела:

— Не боись, девонька. В мягких вагонах только начальство издиет. Они часто девок с собой возят, шоколадом их кормят. Ты сразу цену повыше заламывай. Мол, желаю пойти в ресторан-вагон, попробовать шимпанского для культурного разговору, крабов со сметаной, бифштексу для сексу и шоколаду для ладу. Намекни, што чулок порван...

Груня понимала далеко не все слова эрудированной и разбитной проводницы, но чувствовала ее доброжелательство. Носов вернулся посвежевшим, веселым.

— Давай снова познакомимся, пообстоятельнее. Меня зовут Григорий Иванович. А тебя, значит, Груня?

— Да уж, я Груня Ермошкина.

— Значит, была ты у Калинина?

— Не, Калинин в Ялтах на море, но я к Молотову пробилась.

— Молотов помог?

— Вникнуть пообещал, без посула.

— А за что у тебя брата арестовали?

— Ни за что, ни про што, я ж говорила.

— Сколько ему лет?

— Четырнадцать годиков, глупой он еще — Гераська мой.

— Что же вытворил он, нахулиганил?

— Не, он смирный, не фулиган, — штопала она порванный на коленке чулок.

— Просто так не арестовывают, Груня. Что-то же было.

— Пострелял он малость по глупости.

— Стрелял по воробьям из поджига, из самопала?

— Не, пострелял из пулемета, по красноармейцам.

— Он был в банде у Чертова пальца?

— Не был он в банде. Гераська еду им привозил на моем лисапеде.

— Груня, это дело серьезное.

— Понимаю, што сурьезное. Потому и ездила в Москву.

— Сходи, Груня, умойся, — вздохнул Григорий Иванович и умолк, закрыв глаза от бьющего в окно солнца, от грустных раздумий.

Груня взъерошилась внутренне. Мол, зачем это он посылает меня умываться. Ясно, что полезет с поцелуями завлекательными, с нехорошими обниманиями. Глаза уже защурил, аки кот, от удовольствия. В Магнитке слухи ходят, будто директор завода — бабник, с библиотекаршей Пушковой спутался, у которой муж арестован. Доказательства к тому не требуется: на ширинке у него одна пуговица расстегнута. Значит, приготовился уже к нападению. Надо сразу дать ему отпор, от ворот — поворот!

— Чаю принести? — заглянула в купе проводница.

— Спасибо, не надо. Мы, наверно, в ресторан сейчас пойдем... Груня выструнилась:

— Вы не подумайте обо мне плохо, Григорий Ваныч. Я девушка порядочная.

— В каком смысле плохо? — поднял бровь Носов.

— Я не из тех, которым надо бифштексу для сексу, шоколаду для ладу, процитировала Груня афоризм проводницы вагона.

— Ты меня шокируешь, Груня. Я и не знаю, что делать? То ли смеяться, то ли сердиться? Ты же для меня дочка по возрасту.

Носов пожалел, что взял эту дурочку в купе. Он сердито нахмурился, замолчал. И своей серьезностью завалил, как бульдозером, родник непосредственности. Григорий Иванович был человеком государственным. Он думал о стремительном приближении войны, не верил в пакт с Германией ненападении. Японцы нависали тучей с востока, с юга могли обрушиться турки. Надо бы стан броневой прокатки давно перевести из Мариуполя на Урал. Об этом говорил Носов и с Меркуловым, и с Тевосяном, и с Молотовым. Но его слушать не стали.