Митрополит Вениамин (Федченков) - О вере, неверии и сомнении

Да и какое же это доказательство?! Ведь умом тут ничего не объясняется, а лишь повторяется тайна веры другими словами – “от Писания”. И верно: Писание было лишь свидетельством, а не убеждало доказательством от ума. И у нас образовалась другая боязнь, происходящая от первой: боязнь ума привела нас к “тайнобоязни”.

И эта тайнобоязнь, боязнь непостижимости истин, веры, приносила нам огромный вред. И когда я понял ложь этой болезни, то я был этому очень рад, точно разорвал путы на себе. И с той поры я уже не боюсь тайн.

Мало того: считаю их необходимыми. Еще больше: теперь люблю тайны. А бестаинственность считаю неразумием для веры. Слава Богу! И я хотел бы теперь помочь и читателям понять все это и придти к таким же успокоительным выводам. Через это мы сбросим с дороги веры гораздо более тяжкий камень, чем два прежних – о неверии ученых и об отрицании “незнаек”. И это тоже нетрудно. Сначала поясню свою задачу очень простым примером, который мне часто припоминается.

Я был студентом Духовной академии. Из Юрьевского университета проездом на родину заехал ко мне товарищ по семинарии, Г. М. Конечно, мы скоро подняли вопрос о вере. Миша Г. с самого начала заявил весьма авторитетно:

– Мы (непременно “мы”, а не “я”!) принимаем лишь то, что понимаем, а никаких тайн и гипотез не принимаем!

Всякий знает, что во всех науках и были, и есть гипотезы (прежде ими были атомы, эфир и пр.); но забудем о них, будем говорить уж прямо о тайнах в собственном смысле, т. е. о вещах, действительно и очевидно непостижимых для ума.

Выслушав товарища, я случайно взглянул на его сапоги (пусть читатели не посетуют на меня за такой “грубый” пример: так было тогда), хорошо блестевшие от ваксы:

– Ты не признаешь тайн. Допустим. А скажи вот, почему блестят твои сапоги? Ты это понимаешь? – спрашиваю я.

– Конечно: свет падает на гладкую поверхность, отражается, падает на наши глаза, и мы видим его.

– Хорошо. Уж тут есть тайны: почему именно свет отражается от гладкой поверхности? И почему этот угол падения равен углу преломления? Да и самое “видение” – тайна: как от раздражения сетчатой оболочки нашего глаза получается точное впечатление предметов, а не сливаются они в пятно? Глаз – чудесный аппарат! Но не буду уж говорить об этом, а вот лишь – о сапогах. Почему же поверхность их стала гладкой?

– От ваксы.

– Ладно. Но и тут далеко не просто: если ваксой намазать лишь сапоги, то они будут темными, а не блестящими; и еще нужно ваксу потереть щеткой, чтобы она заблестела. Почему она блестит от трения? Знаешь ли ты это – не знаешь! А спрошу тебя я еще дальше: почему именно вот вакса натертая заблестит, а если мы смажем сапог дегтем или салом, то, сколько ни три, отражения не будет. Ну скажи: почему это? Почему вакса блестит?

– Ну, уж это – такое свойство ваксы! – ответил более скромно Миша.

– Вот и кончилось тут все твое “понимание”. И как скоро? Да и о каком пустом предмете – о сапогах! Если уж ты не мог сказать ничего больше, как сослаться на “свойство ваксы”, то этим самым ты отказался от дальнейших объяснений: за этим для тебя стоит тайна, о которой ты никогда не думал и не подозревал даже. Сознайся!

Он молчал. Да и что тут скажешь? Тут и ученейшие люди станут в тупик.

Вот другой пример, уже от лица ученого профессора. В нашей СПб академии был философский кружок. Профессора и студенты читали доклады по разным вопросам, а потом происходил обмен мыслей. Однажды на самоуверенное объяснение какого-то вопроса профессором С-м я – с тайным умыслом – задаю ему вопрос дальше:

– В. С.! А это почему?

Он что-то сказал. А я опять дальше:

– А это почему?

С великими натяжками профессор выбросил и последний балласт своего ума.

– А это почему? – намеренно шел я дальше.

– Ну послушайте, Ф. (назвал он мою фамилию), так нельзя спрашивать: почему да почему!

– А почему же нельзя? – будто в недоумении спрашиваю его.

– Да просто потому, что если так спрашивать все дальше и дальше, то на ваши “почему” скоро не скажешь ничего!

– Да я вот именно этого и добиваюсь: послушать вас, вы будто все знаете, все понимаете. И нам внушаете такую же веру в ум. На самом же деле в конце концов человек стоит перед тайнами. Получается обман.

– Ну конечно! – ответил умно ученый профессор. – Мы знаем лишь очень немного; корни же вещей для нас непостижимы. Это из Канта известно: мы познаем лишь феномены (явления), а сущность их вне разума.

– Профессор! А я думаю, что и феномены мы не “познаем”, т. е. в смысле понимаем, а только принимаем, как факты.

– Ну, это другой уже вопрос, – сказал он. И мы воротились к докладу. Довольно и этих примеров, чтобы противники тайн сразу сбили спесь свою. В самом деле, если уж в этом мире мы постоянно сталкиваемся с бесчисленными тайнами, то не тем ли более мы должны ожидать тайн в мире ином? Если скоро “не скажешь ничего” о мире естественном, то можно ли требовать полного знания о мире сверхъестественном?

А что в этом мире все полно тайн для ума, – это нетрудно доказать. И я приведу еще несколько примеров: они сильнее запечатлеют в нашем сознании эту простую, но далеко не всем очевидную истину. Не помню – где-то я, вероятно, читал, – как профессор СПб университета Хвольсон, начиная курс физики своих лекций, (сказал) студентам:

– Г.г. студенты! Вам в гимназиях ваши преподаватели физики все “объясняли”, и вы думали, что мы все понимаем. Я же курс лекций начинаю с того, что утверждаю: мир есть тайна.

И действительно, лишь поверхностному уму может казаться все доступным пониманию. А внимательному наблюдателю – совсем даже не профессиональному ученому – нетрудно узреть это. Возьмем несколько совершенно очевидных примеров.

Мы ежедневно видим небо. Кто не задавался вопросом о том, кончается ли оно (пространство вообще) или не имеет конца? И какой бы ответ мы ни приняли, оба будут равно непостижимыми уму. Если мы скажем, что пространство где-то кончается, мы тотчас же спрашиваем себя: а что же дальше? “Ничего” мы не можем ни принять, ни вообразить. И как будто кажется легче допустить, что за этим “концом” начинается снова бесконечное пространство! Тайна! Если мы примем другое решение: пространство бесконечно, то и это представление совершенно не вместимо нашему уму: на опыте мы ничего без конца не знаем и допустить не можем; а если бы и допустили – по той необходимости, что не можем понять конечности пространства, то все равно вообразить этого не можем. И таким образом, мы постоянно пребываем в полной беспомощности: ни конца, ни бесконечности мы не понимаем. Вот одна из нагляднейших тайн этого мира!

Совершенно подобно этому мы не можем понять и происхождения мира, начала времени. Принимаем ли мы религиозное учение о творении мира из “ничего”, мы этого не понимаем нисколько: из ничего ничего не бывает; и мы не можем представить себе это “ничего”. Если же допустим, что мир существовал “вечно”, всегда – и это непредставимо: мы ничего не знаем без начала.