Андрей Кивинов - Герои. Новая реальность (сборник)

При этом сестры ее жили с матерью и отцом и помогали им по хозяйству. Почему же, спрашивал я себя, Сапожник услал старшую дочь в замок? Как будто он не желал ее видеть… но ведь это вздор! Сэм не был злым человеком, если и случались какие обиды или недоразумения, он с легким сердцем прощал и смиренно просил о прощении.

Так прошла зима: я ломал себе голову, и не находил места от любви и ждал Бельтайна. Я решил, что тогда-то уж объяснюсь с Кристиной и получу ответ, каким бы он ни был.

Дорога к замку Харпер тянулась на север от нашей деревеньки, а другая – та, что вела на запад, проходила мимо небольшого озера, которое все в округе называли Копытом. Оно и вправду напоминало козлиное копыто: вытянутое, с большим мысом на западном берегу. Дальше на север, за озером, рос густой дубовый лес, а за ним начинались холмы. Туда старались без крайней нужды не ходить, да и озеро пользовалось в здешних краях недоброй славой. Дважды я предлагал Эйрику Бондарю порыбачить на южном берегу Копыта, но тот и слышать об этом не хотел.

Накануне Бельтайна я вместе с другими юношами отправился к Копыту. Выполнив всё, что следует, мы разожгли на холме у мыса костры и в который раз освятили Майское Древо. Там, где я родился, его каждый год устанавливали заново: срубали молодую сосну, очищали от коры и вкапывали на холме. Здесь же Древо оставалось неизменным годы, а может, и десятилетия. Корявый белый ствол, казалось, вонзался в самые небеса, дерзкий и по-прежнему живой. Мы очистили его от грязи и мха, водрузили на верхушку колесо, сплетенное из еловых веток, и окрасили Древо кровью дикого вепря. Затем до утра мы ставили на склонах холма шалаши для влюбленных, пели песни о сияющих огнях, прыгали через пламя и состязались друг с другом в силе и ловкости. Мы знали, что девушки из обеих деревень следят за нами, спрятавшись на опушке леса. Они знали, что мы знаем. Всё было так же, как в прежние, древние времена. Так, как и должно быть.

На следующий день пляски и песни продолжались, но теперь девушки танцевали вместе с нами и вместе с нами прыгали через огонь. Кристина тоже была там. И когда пришла ночь, я взял Кристину за руку и повел в один из шалашей. Впервые она улыбнулась мне так, как я мечтал всю эту зиму. Ее поцелуй был жарким, словно пламя священного костра, и вся она пылала и не желала ни ждать, ни медлить. Ночь пахла медом и дымом. Отовсюду раздавались искристый смех, и шутки, и шорох, и прерывистое дыхание, и приглушенные крики. Потом я перестал слышать и видеть.

Я был волною, которая бьется в поросший травою утес что есть мочи. Ветром, что мчит над бездонною плотью пещер и озер, их тревожа. Я был лососем, что пляшет неистово на берегу, выгибаясь всем телом. Я был недвижной скалою – по мне, грациозно и томно, переступала скопа-рыболов и шеей своей поводила. Вепрем я был, что, ломая валежник, летит через чащу, – и тем звенящим рожном, что вонзается в вепря, пружиня. Я был словами заклятия, что отверзают уста и трепещут в гортани, гордый напев порождая, и жажду власти, и сладость звучанья. Я был в чутких пальцах веретеном, из которого нитка судьбы, истончаяся, вьется. Я был Луною и Солнцем, и тем, кто их движет, и тем, кто сменяет ночи и дня обветшалых одежды. И сам я менял одеяния судеб, имен, мест и лиц. Умирал и рождался, и вновь умирал, чтоб родиться. И вот я родился!..

И умер.

– Нет, – сказала она. – Нет, конечно.

Я отвернулся. В просвете шалаша смутно проступала бело-алая верхушка Древа. Светало.

– Джон, ты ведь сам все знаешь. Это Бельтайн. То, что здесь происходит… слишком важно и поэтому для отдельных людей ничего не значит. Таков закон.

Конечно, я знал.

Но ведь и она знала!..

– Я думала, – добавила она тихо, – что так будет лучше. Что ты… успокоишься. И…

– Я так плох? Или у тебя на примете уже кто-нибудь есть?..

В конце концов я заставил себя обернуться и посмотреть на нее. Она ответила мне спокойным взглядом. – Или, может, ты из тех, кто верит, будто рано или поздно за ними явится принц на белоснежном коне и увезет в свое королевство?

– Вздор! – раздраженно сказала она. Подобрав с травы чулки, она натягивала их, и я снова отвернулся. – Просто так принц не приедет. И кого угодно с собой не возьмет.

Я не поверил своим ушам. И не желал больше ничего слышать. Подхватив одежду, я выскочил из шалаша.

Больше месяца я старался забыть о ней. «Успокоюсь»?! Всё стало еще хуже. Теперь мне было что вспомнить, и от этих воспоминаний я терял голову.

Когда я приходил в замок, она избегала меня. Отпросившись у мастера Вилла, я на телеге Эйрика Бондаря съездил в Семишахтье. Эйрик отвез на тамошнюю ярмарку бочки, а я пошел к гадалке. Она дала мне круглый, в форме яблока, заговоренный пряник и велела угостить им Кристину. Я щедро заплатил старой карге, но по дороге в Малую Лесную, когда проезжали мимо Копыта, вспомнил всё, вспомнил ту ночь, – и, размахнувшись, зашвырнул проклятый пряник в воду.

Сдуру я провел ночь с Рябой Бертой. Не помогло. Потом больше недели прятался от Саймона. Мастер Вилл переговорил с ним и все уладил мирным путем, мне же велел либо перестать думать тем, что у меня между ног, либо искать себе другого мастера.

Сам не знаю как, но я перебедовал лето, затяжное и жаркое, словно полуденный кошмар. Осенью работы в кузнице стало столько, что я не замечал ничего вокруг. Это было удобно. Можно было жить и жить… если бы только не сны, полные шелковистого червонного золота, и касаний, и ее обжигающего дыхания.

Однажды осенью в Малую Лесную пришел человек с узорчатым чехлом, на котором драконы и лозы росли друг из друга. В чехле была арфа, и все мы решили, что незнакомец – один из странствующих певцов. Он заплатил за ужин и комнату, а назавтра собирался идти в замок лорда Харпера. Пока он ужинал, вся деревня собралась в трактире Толстяка Эрни.

Незнакомец не заставил себя упрашивать. Расчехлив арфу, он начал играть, но, сколько мы ни ждали, не пропел ни слова. Впрочем, разочарованных не было: его музыка околдовывала и уносила в дальние края и древние времена, и казалось, что стены трактира растаяли, будто мартовский лед, а за ними – роскошные леса, полевые травы, реки и озера; за ними – бесконечная небесная высь, приглушенный свет и едва слышный напев.

Поутру он узнал, что я иду в замок, и попросил взять с собой. Тогда-то я понял, почему за весь вечер гость не проронил и двух слов.

– Как тебя зовут? – спросил я, едва мы вышли. Он ответил, но так невнятно, что я и по сей день не возьму в толк: Джон или Том? Он говорил так, будто рот его набит вареной капустой. Но человеком он был добрым и мягкосердечным. Он знал о своем недостатке и смирился с ним.

В большом зале Тому (или Джону) позволили выступить, и он снова играл, а когда лорд Харпер попросил спеть, Том сказал, что на эту мелодию не ложатся человеческие слова. Лорд засмеялся: дескать, такие слова, как у Тома, и впрямь ни на какую музыку не лягут, а если лягут, то породят лишь неуклюжего ублюдка. Однако ж заплатил щедро.