Владимир Моисеев - Букашко

5. Следить надлежит также за атмосферой и температурой в помещении Мавзолея;

6. И последнее — ждите сигнала!

(Он опять захохотал и растаял в воздухе).

Зиновьев. А где же волшебник?

Дзержинский. Не знаю.

Сталин. Сделать нужно все так, как он сказал…"

Чудеса, да и только! Само по себе рассказ о загадочном «волшебнике» не показался мне интересным — клички у большевиков всегда были экстравагантные, а вот упоминание им древнеегипетских пирамид наверняка было важным. С этими пирамидами надо будет еще разобраться. Зачем, спрашивается, понадобилась большевикам эта Красная пирамида?

* * *

— Ну что, прочитал? — спросил меня товарищ А., засовывая документ в папку, и озадаченно посмотрел прямо мне в глаза.

По моим представлениям товарищ А. должен был пребывать в отличном настроении, но взгляд его был напряжен.

— Опять что-то не так? — вырвалось у меня.

Я с неудовольствием отметил, что с некоторых пор не могу смотреть на товарища А., не испытывая при этом острейшего раздражения — моя работа над монографией о повадках диких муравьев давно уже не продвигалась вперед, занятия придуманными дурацкими проблемами большевиков стало отнимать слишком много времени. И, признаюсь, во многом виноват в этом был я сам. Надо было напустить больше тумана, окружить свою деятельность атмосферой интеллектуальной недоступности и стараться реже попадаться на глаза заинтересованным лицам, чтобы ни один начальничек не совал свой нос в мои дела. До сих пор это прекрасно срабатывало, и я уверился, что так будет и впредь. Но вот, у партаппаратчиков появились проблемы, а я этот момент прозевал. Боже, спаси и убереги! Меня всегда поражала непобедимая уверенность большевиков в том, что их личные проблемы касаются всех и каждого от новорожденного до престарелого. Создается впечатление, что и патриотизм для них, это всего лишь способность человека низводить свои потребности до их уровня понимания… И как они всегда обижаются, когда даешь понять, что есть дела важнее! Это явно недоступно их пониманию. Очень смешные парнишки…

Товарищ А. мигнул.

— Я, Григорий, прочитал докладную этого мерзавца Аксенова. Считаю, что с ним надо поступить по все строгости, чтобы другим неповадно было.

— А мне показалось, что он может быть полезен.

— Дело в том, что он изобрел лекарство для памяти. Наверное, ты пропустил эту часть его повествования.

— Помню. Он сам об этом рассказал.

— Мне пришлось задуматься, — погрустнел товарищ А… — И оказалось, что здесь налицо неразрешимая проблема! Аксенов утверждает, что его лекарство найдет применение при подготовке шахматистов, отстаивающих честь нашей Родины в борьбе с недобитыми белогвардейцами, а также при подготовке циркачей. Ну, знаешь, есть такие номера, когда клоуны запоминают большие числа, а потом начинают их перемножать.

— Неплохо придумано, — сознался я.

— Но я задумался… И оказалось, что проект по укреплению памяти очень даже неоднозначный. Есть в нем хорошее, но есть и плохое.

— Плохое?

— Ты, Григорий, не обижайся, но ты в нашем деле человек чужой. Может, потому и не понимаешь таких простых вещей. Если память укрепляют, значит, это кому-то нужно!

— Не понимаю.

— Что здесь непонятного? Сначала помнишь все подряд, потом задумаешься, а потом и выводы станешь делать. Теперь ясно?

— А что плохого?

— Как что? Например, выучишь наизусть все произведения вождя. Хорошо?

— От-лич-но!

— Нет, не отлично — отвратительно. Потому что сразу выяснится — точка зрения Ильича на каждую конкретную проблему постоянно изменялась. И ясно почему — менялась ситуация и выгодным часто оказывалось прямо противоположное. И помнить надлежит последнее его высказывание, а остальные забыть раз и навсегда. Но он помер, что теперь считать последним его высказыванием? Об этом знает только руководство партии, которое одно и способно со знанием дела прочитать ленинское наследие. При чем здесь память, скажи, пожалуйста?

— Да уж.

— Или вот еще. Заговорили о наших достижениях. Все рады, хлопают в ладоши, выпивают… Но находится злыдень, который помнит, что мы обещали, кто брался за работу и кто все развалил. Разве это хорошо? Еще пример, праздник, подняли рюмки, выпили, стали вспоминать Ильича. Каким он был человечным и добрым, как любил зайчиков и детишек. Один писатель недавно так и сказал: "Самый человечный человек"! В этом есть свой резон, пусть народ знает, какие мы — продолжатели его дела. А потом приходит мерзавец с обостренной памятью и заявляет, что зайчиков спасал дед Мазай, а Ленин любил их тушеными и чтобы непременно от его руки смерть приняли. Бывало, выйдет на полянку и зазывает их: "Зайчики, зайчики… вот вам морковка". А они, глупые, верят, по кустам шуршат. А Владимир Ильич увидит ушки — и сразу туда пульку!

— Да, Ленин любил охоту.

— Хорошая память нужна для хорошего отвечания. Зададут отвечателю трудный вопрос — какая планета дальше от Земли? А он знает. Хорошо. Но довольно быстро понимаешь, что крайне трудно правильно задать вопрос, потому что все ответы оказываются антисоветскими, потому что любые слова, произносимые людьми, имеют неприятную особенность — в них наличествует подтекст, который всегда и однозначно против партии и правительства. И вот приходит понимание, что вообще все ответы на любые вопросы — антисоветские, поскольку задаются словами… А антисоветчиков, понятное дело, надо отлавливать и карать по всей строгости. Вывод — улучшение память однозначно приводит к запрету произносить слова.

Он строго посмотрел на меня и патетически произнес:

— Но самое ужасное, когда задумываешься, что будет лично со мной, если я начну принимать это лекарство. К примеру, стоит откушать водочки без меры, по-настоящему, как следует, и на следующий день все будешь помнить? Ничего себе, подарочек!

С этими словами он ушел. Найти во мне поборника бдительности товарищу А. так и не удалось.

* * *

Со дня официальной постановки задачи воскрешения Ленина я получил одну важную привилегию — посещать кабинет товарища А. по мере возникновения необходимости, до сих пор он вызывал меня для решения конкретных задач, и самолично посещать его я не имел права. Может быть, именно благодаря такому режиму работы я до сих пор мало интересовался человеческими качествами товарища А… Для меня он был символом, вышестоящей служебной единицей, начальником — и поэтому величиной во многом абстрактной. А абстрактные величины, как известно, мы сами наполняем содержанием, частенько придумывая его, исходя из собственных представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Мне почему-то представлялось, что товарищ А. человек условно порядочный, то есть, никогда не сделает другому пакости, если это не принесет ему определенную выгоду.