К. Медведевич - Ястреб халифа

По-хозяйски покрикивая, дикарь пихнул его навершием нагайки в плечо, и еще, и еще, и Рукн ад-Дин почти понимал его речь: живее, старые скоты, ругался джунгар, живее. Он не любит ждать.

Оскальзываясь и едва успевая переступать через яблоки конского помета, они бежали через площадь к бирюзово-золотой, играющей сполохами ночи, громаде входа — мимо костров, маленьких походных юрт, занавешенных кожаными пологами повозок и бестолково бродящих стреноженных лошадей. У входа степняки не спешились, так и погнали по ступеням вверх, горяча и вздергивая морды лошадок, — и старый имам понял, что пятничной службы в масджид не будет. И с ужасом понял, что это были за деревянные ящики, которые валялись по всей площади, — джунгарские коньки теперь опускали в них морды, хрупая овсом. В них хранились списки Книги для учащихся медресе. А еще через мгновение осознал, что пошло на растопку горевших по всей площади костров. Не упасть. Выдержать. Утерев рукавом слезы, Рукн ад-Дин, закусив губу и сдерживая стоны, пошел по ступеням вверх.

Внутри главного зала горели факелы, разгоняя темноту у подножия алебастровых стройных колонн. Под куполом и в боковых приделах сгущалась тьма. Цокот копыт по плитам пола гулко отдавался в пустоте громадного здания. У самого входа в михраб расстелены были ковры, и на них кто-то сидел. Рядом держали под уздцы нескольких коней, они били копытами по плитам мервского мрамора, подковы высекали искры.

Справа от себя Рукн ад-Дин услышал возглас ужаса — шедший рядом Али Занди не сдержался и, ломая руки упал на колени. Конвойные залаяли, защелкали плетями, но старик не отрывал взгляда от чего-то впереди себя и рыдал, утираясь рукавами. Ад-Дин проследил его взгляд и еле удержался на ногах: арка михраба с именами Всевышнего была вся оббита — золоченую вязь по ее ободу расколотили в прах, оставив белеющие, как переломанные кости, сколы.

Джунгар гаркнул по-своему и перетянул спину Али Занди нагайкой, старик вскрикнул, степняк снова замахнулся — и тут по залу резко хлестнул злой окрик. Из тьмы свистнуло — и конвойный без звука упал с коня со стрелой в груди. Двое джунгар, не обращая внимания на свалившегося на мрамор товарища и поскакавшего в пересеченную белеющими колоннами тьму коня, подхватили Али Занди под локти и чуть ли не понесли вперед.

У края ковра послов грубо пихнули в спину, заставляя встать на колени. Рукн ад-Дин склонил голову, не решаясь ее поднять, — от их смирения сейчас зависела жизнь тысяч людей.

— Зачем вы здесь? — звякнул над ними нечеловеческий голос.

Среди цоканья, лошадиного храпа, злых выкриков и гулкого дробота копыт — в боковом зале ловили сбежавшего коня, — Рукн ад-Дин хорошо слышал хриплое дыхание своих товарищей. С его лица бежал пот. Что ж, нужно было решаться.

— О господин…

— Чей? — в голосе звучала ледяная, как снег на пиках Паропанисад, злость.

С носа старика упала и разбилась о гладкий мрамор еще одна капля пота. И он решился:

— О самийа! Среди тех, кто ждет решения своей участи в цитадели, есть виновные — и есть невинные. И даже среди тех, кто давал присягу эмиру аль-Валиду, не все виновны.

— Да неужто?

— Люди выполняли приказы тех, кто пришел в город и взял их души в кольцо копий. Мы провозглашаем хутбу на те имена, которые нам подают пятничным утром, о самийа. Ты травишь волками овец, о Тарик.

И Рукн ад-Дин поднял голову. Нерегиль сидел не далее, чем в трех шагах от него. Бесстрастное лицо не выражало ничего. Только глаза были живыми — злые. Очень злые. Старый имам встретил их взгляд — и выдержал его, именем Справедливого. Наконец, бледные губы разомкнулись:

— Зачем вы здесь?

— Почтенные Халаф ибн Халликан и Марваз ибн Умар предлагают сдать цитадель, о Тарик.

— Как же у них получится сдать цитадель с тысячью гвардейцев, да еще и полную воинов хашара?

— Они взяли шихну, военачальника и каидов под стражу — и готовы выдать их тебе на суд и расправу, когда ты того пожелаешь. Ополченцев больше, чем воинов гарнизона, и они хотят сдаться.

Нерегиль расхохотался. Его издевательскому смеху вторили те, кто сидел на коврах за его спиной и стоял вокруг — джунгары хлопали себя по бедрам и толкались в бока, кони храпели и испуганно ржали, вздергивая морды.

Отсмеявшись и утерев рукавом выступившие на глазах слезы, нерегиль прищурился — и вдруг спросил:

— А тебе почему противно передавать мне эти условия?

Ну что ж, видно, все равно никому не выжить. Начистоту так начистоту:

— Я полагаю, что это подло — предавать своих защитников, о Тарик. Ирар ибн Адхам и Аббас ибн Раббьях готовы были положить жизни за жителей этого города.

— Вот кого я повешу с большим удовольствием, так это их, — криво усмехнулся Тарик. — Причем не за измену халифу. А за нерадивость. Я учил их прежде всего думать о людях из окрестных вилаятов и тех, кто не может укрыться за стенами. А они оставили их на произвол судьбы. Плохой шихна из твоего Ирара ибн Адхама. Этому городу нужен новый наместник.

Имам Пятничной мечети лишь поник головой.

— А может, тебе и кади с амилем жалко, а, старик?

— Никто не знает своего ответа на Страшном суде, о самийа. В одной старой книге сказано: хорошо получить воздаяние в этой жизни, чтобы не оставить возмездие на Последний день. Но там же и сказано: если ягненок погибнет на берегу Нарджис — ей-ей, за это в день Страшного суда спросится с тебя.

Тарик хмыкнул. И спросил:

— И что же ты предлагаешь мне сделать, о Рукн ад-Дин?

— Пощадить всех, кто желает сдаться на твою милость, — тихо, но внятно ответил имам.

— А что, ибн Адхам и ибн Раббьях готовы сдаться?

— Они не верят в твою милость, о Тарик.

Нерегиль надолго задумался. А потом язвительно проговорил:

— Странный ты человек, Рукн ад-Дин. На твоих глазах за эти два дня убили тысячи людей, а ты пролил слезы лишь по дурацкой исписанной бумаге. Почему?

— Эта книга учит людей быть милостивыми. Сжигая ее, мы уничтожаем урок милосердия.

— Милосее-ердия… — зло передразнил его нерегиль.

И снова замолчал. Потом махнул рукой:

— Ладно. Я отправлю к воротам крепости гонца с известием, что принимаю ваши условия. Предателей казнят — таковым уже ничего не поможет, даже твоя книга. Шихну я велю повесить тоже — он лишний на этой земле, пусть встретится с вечностью. Но я пощажу их сыновей и их харимы.

Старый имам благодарно припал лбом к холодному мрамору.

— Что же до гвардейцев и их каидов — они тоже предатели своего господина, халифа Аш-Шарийа. Изменивших присяге я не прощаю. И не вздумай даже просить меня за них.

Старик благоразумно молчал.

— А вот трусов и поганцев из хашара, забывших свой долг и вдруг расхотевших умирать, я уважу — их не убьют. Я возьму их с собой к Самлагану — нам нужны люди, чтобы штурмовать стены. Правда, Онгур?