Шломо Вульф - В обход черной кошки

Все трое ошеломленно стояли на том же пустыре, прижатом к морю узким асфальтовым шоссе. По железной дороге промчался, сверкая на ярком солнце зеркальными стеклами, такой поезд, которому позавидовал бы и ухтинский Петроград. За огражденным изящными решетками полотном простиралась широкая автострада, по которой неслись сотни современных машин. За тем же монастырем на горе раскинулся огромный сияющий город. То же море плескалось у их ног, но тут был совершенно иной, словно напоенный радостью воздух. Скорее всего, им просто передалось настроение совершенно счастливого возвращением НА РОДИНУ Арона.

«Вы бы еще увидели НАШ Тель-Авив, — восторженно сказал он. — А теперь прошу вас ко мне в гости . Я живу совсем рядом. Пройдемся по набережной. Нам повезло — конверсия произошла незаметно. Теперь надо обращать на себя поменьше внимания. Хотя с вами это вряд ли удастся…»

Он оказался прав. Как только они вышли на оживленную набережную, заполненную нарядной толпой с детишками, велосипедистами, собаками, роликобежцами, на Марину немедленно стали оглядываться практически все мужчины — от подростков до степенных стариков, сидящих на многочисленных скамейках со своими ухоженными, совсем не ленинградскими старушками. Но внимание было ненавязчивое и крайне благожелательное. Со всех сторон сияли белозубые улыбки красивых загорелых парней.

«Господи, Арончик, — впервые обратилась так к Фридману Марина и даже прижалась к нему, — неужели все это ЕВРЕИ? Какой красивый народ!» «Ну… я бы не сказал. Но то, что добрый и уж, во всяком случае, не агрессивный — ручаюсь.» Море ласково накатывалось на черные скалы, окаймлявшие чистую ухоженную набережную с пустыми кафе и стоящими на улице столиками. «Не Ницца, конечно, но и не палестинская Хайфа… — тихо произнес Мухин. На него, кстати, тоже оборачивались женщины всех возрастов, провожая взглядами статную пару иностранцев с каким-то оле. — Вот бы, Арон, сюда этого генерал-губернатора, а? Да, таким евреям и я бы доверил любую нашу колонию…»

«Вот и спаси нас, Андрей, — помрачнел Фридман. — Джефферсон был прав: все это великолепие — предмет звериной зависти соседей, еще более нищих, чем те, что мы только что видели в его Палестине. Мой народ выстрадал эту страну. Но ей угрожает смертельная опасность, Андрюша…»

Марина не могла поверить своим глазам. «Когда-то я с отцом часто бывала в разных петроградских гетто, включая еврейское, — сказала она. — Те евреи были российские граждане, но они в России как бы в гостях, а эти — у себя дома, как французы в Париже!.. Вечные бродяги, вечные нежелательные иностранцы, даже великий Лейканд всегда о себе именно так выражался, тут свои среди своих! У себя на родине, не пархатые жиды, а свободные евреи в независимой еврейской стране… Вот бы моей интернациональной мамочке все это показать!» «И плевать им, — смеялся Фридман, — даже и на таких роскошных иностранцев, как вы.»

На тенистой улице, украшенной бесчисленными яркими короткими пальмами среди лужайки и богатыми домами, элегантные израильские полицейские самозабвенно ругались НА ДРЕВНЕЕВРЕЙСКОМ ЯЗЫКЕ на всю улицу с пожилым нарушителем в шортах на волосатых ногах. Марина знала по посещениям гетто эти еврейские интонации, которых так стеснялись люди из круга Лейканда. Тут же не стеснялись национальных жестов. Эти были дома…

«А Арону, по-моему, за них стыдно, — шепотом сказала вдруг Марине муж, привычно угадав ее мысли. — Смотри, какое у него лицо… Он же их просто ненавидит… Так Матвеев на Фридмана смотрел бы…» «Не выдумывай! — начала было княгиня. — Кто же тогда патриот еврейства, если не доктор Фридман!..»

Но взгляд Мухина уже привычно остановился на беззащитно обнаженных пальцах (и мыслях) нового друга. Н-да, с неприязнью подумал князь, а уже не прав ли генерал-губернатор: все они искренне обожают свое еврейство, в данном случае, свой Израиль, но патологически ненавидят в себе и в других реального еврея…

В просторной уютно обставленной квартире Фридмана с окнами на сверкающее белыми барашками море гостей встретили почти со страхом. Миловидная Жанна и светловолосая изящная дочь Кира, только что вернувшаяся с суточного дежурства в госпитале, прямо метались, приготавливая обед. Конечно, отец, которого обе они заслуженно считали гением, неоднократно отлучался в другое измерение, много им рассказывал, показывал удивительные вещи, фотографии и видеофильмы, но они и представить не могли такого доказательства существования ТОГО МИРА!..

Киру смущало, что она чуть не по плечо великолепной Марине, что она никогда не видела такого чистого и свежего лица, как у этой юной женщины ОТТУДА. Тем более она не могла не задерживать взгляда на белокуром синеглазом великане Андрее. Но еще более ее поразил сам факт присутствия не на экране сериала из жизни прошлого века, а наяву, да еще в их современной квартире человека, который представился небрежно: «Князь Андрей Мухин. Княгиня Марина Мухина. Прошу любить и жаловать.» И — руку поцеловал, сначала матери, потом ей, Кире. Живой князь…

Обед оказался на редкость вкусным. Арон иронически спросил насчет заготовленных впрок в Рощине продуктов на случай несъедобной пищи в Израиле. Марина только замахала руками с набитым ртом. Она едва успевала спрашивать у Жанны: «А это что? Я хочу. А это? Я это хочу…» Понравились гостям и израильские вина, еще лучше «всемирно признанных жидовских напитков», которыми так гордился их предыдущий радушный хозяин — генерал-губернатор подмандатной Палестины. Жанна и Кира слушали о нем с замиранием сердца. «Папа, а ты их сюда случайно не впустишь? С их спиралями?..» «Пока спирали нам пригодились в другом месте,» — ответил Арон и рассказал жене и дочери об их приключениях в Ленинграде — Санкт-Петербурге.

«Ужас-то какой! — воскликнула Кира. — Даже представить страшно, что бы они с вами сделали, Мариночка, с такой… По российским программам без конца такие жестокости показывают! Господи, чего вы избежали… Если бы только насиловали или убили, а то ведь…» «Кира, — остановил ее отец. — Хватит. Давайте-ка посмотрим новости из России, хотите?» «А можно? — обрадовалась Марина. — С удовольствием.»

Они расселись у телевизора в затененном салоне. Какой-то государственный муж современной демократической постбольшевистской России хрипло и агрессивно говорил менторским тоном такую откровенную чушь, и такая у него при этом была дегенеративная и явно еврейская рожа, что Мухин пришел еще в больший ужас, чем при виде ленинградцев.

«Страна навеки искалечена, — тихо сказал, заметив его состояние, Арон.

— Ей помогать уже бесполезно. ЭТИ еще хуже откровенных коммунистов. Стоп, да ведь это… это как раз про нас! Смотрите!»