Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I

Ей будет казаться, что их это тоже устраивало. Маму и отчима. К тому времени уже появится отчим. Лучшие годы? Может быть. Никаких сомнений, тревог, мучительных бесплодных раздумий. Только действие. Энергия гребца, плывущего по течению, уверенного в правоте реки, несущей к неведомой цели. Она будет уверена, что живёт правильно, и потому счастлива. Никаких сказочек. Статьи, фельетоны, басни, рассказы из школьной жизни. Ежегодные призы за лучшую в районе стенгазету. Ставшее аксиомой: «Необычайно одарённая девочка, гордость школы». И ледяная отповедь уже поглядывающим на неё мальчикам — только дружба! И, наконец, Лёва Кошман, в узеньком своём засаленном пиджачке, с жёлтыми от никотина пальцами — ей он тогда покажется сошедшим прямо с Олимпа.

— Я из районной газеты «Пламя». Мы решили предложить тебе стать нашим нештатным корреспондентом, будешь освещать жизнь не только своей школы, но и других комсомольских организаций. В общем, выполнять задания редакции. Согласна?

— Так ведь у неё и без того нагрузок! — ахнет завуч Мария Антоновна. — А потом, видите ли, выпускной класс…

— Я согласна! — не своим голосом завопит Яна. — Марь Антонна, миленькая, я справлюсь!

И вновь так же весело и стремительно проносится Яна через ту свою жизнь. Коммунистический моральный кодекс был её искренним убеждением, совпадая с совестью, с записанным в сердце Законом. Высокие помыслы, внутреннее духовное восхождение, все люди — хорошие, только их надо воспитывать, забота об их нуждах, о справедливости, нравственная чистота, осуждение в себе и других эгоизма, жадности, обывательщины, ненужной роскоши — всё это совпадало и с её внутренней религиозностью. Очень рано она поняла, что народ в своей массе — паства неразумная, а власти и интеллигенция — охрана, «удерживающие» от последствий первородного греха, «пережитков прошлого», призванные служить мостом между Небом и народными массами, «сеять разумное, доброе, вечное». Недаром культура — от слова «культ». Служение Небу Память фиксирует мгновения, хаотичный монтаж из обрывков каких-то уроков, сборов, заседаний школьной редколлегии, тренировок. То она попадает в лето 51-го, когда её премировали путёвкой в Артек, сидит на перевёрнутой спасательной лодке, у ног плещется море, всё в огненных брызгах разбившегося о горизонт солнца. Рядом — кареглазая малышка Мадлен, дочь французского коммуниста, очень похожая на девушку с картины «Шоколадница». Яна с неподдельным интересом расспрашивает о положении коммунистов во Франции, как вдруг Мадлен кладёт ей голову на плечо и шепчет, старательно выговаривая русские слова:

— Я иметь гарсон во Франции. Мальчик, понимать? Амур. Я за него скучать, понимать?

И вот уже совсем другое лето, в предстартовой лихорадке она слоняется вдоль трибуны стадиона. Хочется смешаться с толпой болельщиков и удрать.

Она всегда тряслась перед стартом. Перед экзаменом, первой строчкой… Страх перед началом.

Участники забега на тысячу метров, на ста-арт!

Яна видит боковым зрением профили соперниц. Боже, только не последней! Она не имеет права подвести школу. Господи, помоги! Пальцы впиваются в белую меловую черту старта, врастают в грунт, каждый удар сердца вбивает их всё глубже, будто молоток. Кажется, уже никакая сила не выдернет пальцы из красной кирпичной крошки и это — ужас, позор… Помоги, Господи!

— Приготовили-ись!

Стартового выстрела она не слышит, просто вдруг понимает, что уже бежит. В ней, будто лопнув, бешено раскручивается пружина, быстрей, быстрей… Соперницы сзади. Впереди уже виден второй поворот, и Яна знает, что именно там обычно кончается завод, она начнёт выдыхаться, а за третьим поворотом начнётся и вовсе сущий ад — на последнем издыхании она будет глотать раскалённый воздух, боль в боку станет нестерпимой, но надо всё выдержать. Тогда она окажется в первой пятёрке, — поставленная тренером задача, ниже отступать некуда, иначе их не пошлют на областные соревнования… Вся школа смотрит. Господи, я ведь не могу их подвести. Ты же знаешь!

Последний поворот. Всё как всегда. Кинжалы впиваются в бок, воздух обжигает лёгкие, соперницы дышат в затылок. И не могут догнать.

— Я-на! Я-на! — слышит она будто над смертной бездной отчаянный вопль трибун, и бежит вдоль этой бездны, хота должна бы давно туда свалиться, в вожделенную прохладную недвижность. Не может, но бежит. Впереди никого.

— Не могу же я придти первой, — думает она, вернее то, что от неё осталось, — так не бывает. Я умираю. Ну и пусть.

Она перескакивает эту грань через «не могу», ведущую к смерти, но бежит.

Она придёт первой и покажет лучшее в своей жизни время. Ей даже удастся отдышаться и вкусить лавры победителя. Но спорт она с тех пор бросит, останется лишь глубокое преклонение перед этими людьми, перед их смертельным поединком с собой.

И недоумение. Неужели это можно выдерживать ради денег?

Благодарю Тебя, Господи, за прекрасное мое военное и послевоенное детство, за чудесные фильмы-сказки: «Золушка», «Кащей Бессмертный» «Василиса Прекрасная», «Каменный цветок»… За «Александра Невского» и «Ивана Грозного», за «Волгу-Волгу» и «В шесть часов вечера после войны», за «Девушку с характером» и «Небесный тихоход»… В чём-то приукрашенные, чисто по-детски наивные, как святочные истории, как жития святых, они учили бескорыстию, самоотверженности, мужеству, верности, предостерегали от гибельных страстей, недостойных высокого звания человека. За «Лебединое озеро», «Щелкунчик», «Аиду», за «Чайку», «Без вины виноватые», за «Оптимистическую трагедию» и «Синюю птицу»… Раз в месяц дребезжащий носатый подшефный автобус обязательно возил нас в Москву на какое-нибудь культурное мероприятие, и пропущенная сквозь цензурный отбор культура, именно от слова «культ», советская и золотого века, заменяла нам проповеди, ибо сама вышла из проповеди — попытка расчистить образ Божий в человеке от завалов мусора, грязи, безумия. Всему лучшему в себе она была обязана этой подцензурной культуре, в условиях религиозного голода явившейся тем «соевым молоком», которое, возможно, спасло тогда несколько поколений от духовной смерти. А отсеянное, запретное, за редким исключением /Достоевский, Булгаков, Религиозное возрождение серебряного века/, - эти запретные книжки, спектакли, фильмы, которые она разыскивала тайком на маминых и библиотечных полках, а потом все эти ходящие по рукам рукописи, ксероксы, подпольные просмотры — голода не утоляли. Оказывались, как правило, однодневками — будоражащими, развращающими, «будящими зверя»… В общем, как правило, бесовщиной.

Благодарю за детские книжки — Аркадия Гайдара, Маршака, Бориса Житкова, за «Как закалялась сталь» и «Молодая гвардия», за сказки Пушкина и Андерсена, издававшиеся огромными тиражами, как и Лев Толстой, Чехов, Гоголь, Лермонтов, Пушкин… Конечно, и классика прогонялась сквозь цензуру, вроде «Гавриилиады», но сам автор был бы за это, скорее всего, премного обязан. Благодарю за Рихтера, Ойстраха и Гилельса, за концерты Игоря Моисеева и «Берёзку»… После них хотелось жить чисто, честно, становиться лучше и строить светлое будущее. Пусть во многом упрощённый, лубочный, приукрашенный и тепличный мир (вершились в то время и кровавые разборки), но нас, детей, маленьких и взрослых (ибо наставление «будьте, как дети» всегда отличало настоящих «совков») — тщательно оберегали от бурь, грязи, борьбы за власть, метаний, крови и страстей, всего того, что называется «морем житейским». Мы, дети от пяти до семидесяти пяти знали, что где-то есть это грозное «море». Катастрофы, борьба за власть, за золото и место под солнцем, безработица, нищета, мафия и прочие ужасы, кое-что мы узнавали из запретных книг, скабрезных или злобных «просветительных» листков — «прочти и передай другому», «вражьих голосов» и забугорных изданий. Как правило, нас берегли от того, в чём потом следовало бы по канонам православия каяться. Берегли от зла и от тех, кто ратовал за свободу зла.