Олег Верещагин - Крылатая сотня. Сборник рассказов

Серое вытянутое лезвие крейсера "Лэйк Эри" вспарывало тяжёлую гладь моря — крейсер выжимал тридцать узлов. Палуба была пуста — казалось, могучий военный корабль движется сам по себе, и ничто не говорило о том, что за бортом, за перегородками, за стенами надстроек идёт напряжённая боевая жизнь. Русские подлодки из эскадры "Три адмирала" (1.) могли появиться в любой момент, а гибнуть в ноябрьской воде даже в Чёрном море — радости мало. И едва ли не опасней подлодок были прятавшиеся в болгарских скалах ракетные катера гайдуков… Крейсер "слушал" воздух и воду чуткими приборами, готовый в любую секунду обрушить на врага всю свою мощь…

…В форпике "Лэйк Эри" качка ощущалась сильнее всего. Гул воды, рассекаемой острым носом, слышался здесь, как звонкие удары, перемежаемые змеиным шипением — вошедшему в форпик казалось, что он находится внутри огромного раскачивающегося барабана, а духота и запахи усиливали неудержимые позывы на рвоту. Стороннего наблюдателя ужаснула бы мысль о том, что можно тут остаться хоть на одну лишнюю минуту — казалось, что входишь в ад.

Форпик пахнул так, как пахнет любое помещение, в котором долгое время заперты много людей — рвотой, мочой, потом, дерьмом. Бедой и страхом. Вот этим пахло сильнее всего — хотя беда и страх, казалось бы, не имеют запаха.

Имеют.

Мальчишке, который, скорчившись, сидел в клетушке в самом носу, сегодня исполнялось пятнадцать лет. Он помнил о своём дне рождения и сейчас, закрыв глаза, улыбался разбитыми губами, хотя это было очень больно — вспоминал своё четырнадцатилетие год назад. Тогда ещё не было войны…

Были и другие воспоминания — как четыре месяца назад ему повезло. Он не умер… и теперь проклинал тот день, когда не умер. Все эти четыре месяца ему хотелось выть и кусать руки при одной мысли о том, что могло бы случиться иначе — и он лежал бы мёртвый рядом с Витькой и сгоревшим "Ставриком" — и не было бы страданий, боли, тоски, а главное — ежедневного, ежесекундного унижения, худшего, чем любая боль.

Он жил только потому, что не хотел умереть пленным. А ещё… ещё где-то внутри капелькой света в чёрной ночи теплилась надежда. На что? Он не знал. Просто — надежда.

Он открыл глаза. Своего тела давно не ощущалось — шея, запястья и щиколотки были соединены в изуверский блок особой колодкой. Он не отдавал себе отчёта — почему не сломался давным-давно. Просто не сдался. И теперь хлебал полной мерой за всё разом. За то, что русский. За то, что сражался. За то, что упорный. И за то, что не желает скрывать своего презрения к тем, кто был полным хозяином над его телом.

— Коля, — услышал он своё имя. По имени его могли звать только свои. — Коля.

1. Имеются в виду подводные лодки, названные в честь адмиралов флота российского, погибших на своих постав во времена Первой Обороны Севастополя.

НАХИМОВ Павел Степанович (1802-55), российский флотоводец, адмирал. (1855). Сподвижник М. П. Лазарева. В Крымскую войну, командуя эскадрой, разгромил турецкий флот в Синопском сражении (1853). В 1854-55 один из руководителей героической обороны Севастополя. Смертельно ранен на Малаховом кургане. КОРНИЛОВ Владимир Алексеевич (1806 — 17 октября 1854, Севастополь), российский вице-адмирал (1852). С 1849 начальник штаба, с 1851 фактически командующий Черноморским флотом. В Крымскую войну один из руководителей героической обороны Севастополя. Смертельно ранен на Малаховом кургане. ИСТОМИН Владимир Иванович (1809-55), российский контр-адмирал (1853). Командир линейного корабля в Синопском сражении (1853). Руководил обороной Малахова кургана во время обороны Севастополя, убит в бою.

Он повернул голову, насколько мог. Скорчившаяся в клетке справа девчонка смотрела на него, прижавшись к прутьям. Её звали Динка, и они познакомились ещё в лагере — три месяца назад. С тех пор не расставались — им повезло.

— Ты живой? — прошептала Динка. Язык ворочался плохо, но он ответил:

— Умер им назло. Ты чего не спишь?

— С днём рожденья тебя, — просунув руку между прутьев, Динка коснулась его щеки.

— Чего? — опешил он.

— Ты говорил, что у тебя день рождения, — пальцы снова коснулись щеки. — Ну так я тебя поздравляю, Коль. Желаю счастья и всего-всего самого лучшего. И долго жизни. Вот… — она тихо вздохнула и негромко запела песенку Крокодила Гены. Про лужи и пешеходов.

Вокруг в клетках завозились. Кто-то в дальнем углу выругался по-абхазски и на ломаном русском заворчал:

— Савсэм ахрэнэли пад канэц… Ищо Новий Год отмэтилы бы…

Ему возразили:

— Да пусть празднуют… — а три или четыре мужских голоса и один женский поддержали:

— А я играю

На гармошке

У прохожих

На виду…

К сожаленью

День рожденья

Только раз

В году…

Допев песню, Динка повозилась в темноте и снова зашептала:

— А это тебе подарок… вот, галета… и вода у меня есть, я тебя напою… Задуть свечки на торте, или сам справишься?

— Как-нибудь, — ответил Колька. — Ломай галету пополам. Какой день рождения без гостей? Проходи, устраивайся…

— Я себе возьму половинку поменьше, — предупредила Динка, но мальчишка прервал её:

— Половинка больше или меньше не бывает… Только дай, если можно, сначала попить… У тебя что, пепси или кола?

— Лимонад по-тюремному. Держи.

Колька осторожно прихватил зубами — губами было больно — край миски с вонючей водой из опреснителя.

— Газ выдохся, — сообщил он, напившись, — а так ничего.

— Очень рада… Коль, ты меня возьми с собой.

— Куда? — удивился мальчишка.

— С собой, — повторила Динка. — Ты же всё равно побежишь, куда бы нас ни привезли…

…Двое офицеров — в форме штаба оккупационных сил — стояли в помещении над люком, ведущим в форпик. Омерзительная вонь поднималась оттуда, словно её выпирало поршнем.

— Входить туда я не рискую, — сказал один из них, первый лейтенант. — Ну их к… Там подбор — оторви и выбрось. В какую клетку не сунься — бандит. Откроешь — прыгнет, чтоб хоть укусить. Этапируем в Стамбул, а оттуда — куда турки захотят… — …нам уже не до этого, хотел добавить первый лейтенант, но промолчал и продолжал: — Неисправимые. Убийства, побеги, неподчинение… Но вон там — цветок ещё тот даже по меркам этой оранжереи. В носу.

— Вон в той клетке? — спросил капитан. — В колодке? Он ещё живой?

— Он? — изумился первый лейтенант. — Живее всех живых, знаете такие слова? Это Мэд Ники, срань его… Я приказал даже в клетке колодку не снимать, чтоб чего не вышло. Лет то ли пятнадцать, то ли четырнадцать, бывший лётчик у казаков…

— По-моему, от него один скелет остался, — недоверчиво сказал капитан.

— Я этого скелета боюсь, — признался первый лейтенант. И в ответ на удивлённый взгляд капитана сердито пояснил: — Серьёзно боюсь. Никогда никого не боялся, а этого щенка боюсь. Вот понимаешь, умом знаю: сейчас с него снимешь колодку — он не разогнётся, головой не сможет пошевелить, руки поднять… А всё равно. Он там ходит под себя, а я его боюсь. В глаза гляну — мороз по коже.